Пусть я буду бестактной сестрой.

Он делает шаг назад. Хлопает глазами.

— Это невозможно. Я был там на прошлой неделе.

— Возможно, его перенесли туда недавно. Вполне логично подбросить тело после обыска.

Он задумчиво кивает.

— Как вы думаете, это Ману?

Мне очень хочется, чтобы он сказал «нет», чтобы с Анжелы сняли подозрения.

Валентин выдыхает, глядя себе под ноги.

— Надеюсь, что нет. Сейчас вам лучше войти в дом и оставаться там. Мисс Дарби, вы ведь больше не разговариваете на улице с незнакомцами?

— Нет. Больше не разговариваю. А вы выяснили что-нибудь новое? Хотела спросить: директор морга сказал, что выстрел в голову и татуировка на лодыжке были сделаны уже после смерти. Кому это могло понадобиться?

Он раздраженно вздыхает.

— Он не должен был говорить вам об этом. Как только мы установим, как все эти детали согласуются с причиной смерти, я обязательно сообщу вам. Можете быть уверены.

— А как насчет этого трупа?

Я показываю на дом, у которого мы стоим.

— У него ведь тоже татуировка и огнестрельное ранение в голову, так? Значит, это дело рук того же серийного убийцы, который охотился за Анжелой?

Валентин потирает переносицу.

— Мне очень жаль, но больше ничего не могу сказать. Правда. Мы работаем не переставая. Я сплю по три часа в сутки.

Он оглядывается через плечо.

— Вы когда-нибудь слышали о Мишеле Фурнире?

Тот самый «арденнский людоед», о котором мне говорил Жан-Люк.

— Это серийный убийца, да?

Валентин утвердительно кивает.

— Фурнире убил девять человек. Инспектор, расследовавший это дело, всю жизнь винил себя за то, что не смог задержать Фурнире раньше. Я не хочу повторить его судьбу.

Он пристально смотрит мне в глаза.

— Стойте тут. Я попрошу кого-нибудь отвезти вас домой.

Он огибает большой белый фургон и исчезает в доме. Пока никто не идет, через тридцать секунд я сама подбираюсь ближе к входу. Та женщина, которая обнаружила меня, должно быть, тоже внутри, я не узнаю никого из участка.

На противоположной стороне улицы, возле другого фургона, собирается небольшая толпа местных жителей. Они окружают женщину в деловом костюме с микрофоном в руках, ту самую, которую я видела в такси на экране телевизора. До меня доносится скороговорка на французском, из которой я улавливаю только два слова: «Месье Леруа». В голове вспыхивает бегущая строка про убийство.

Доктор Леруа — это имя называла Дельфина во время нашей встречи в Сорбонне.

Неужели это директор археологической лаборатории, где работала Анжела?

В конце коридора первого этажа приоткрыта дверь. Из-под куска черного брезента торчат ноги, рядом стоит желтая сумка для покупок с черной надписью курсивом. Надпись кажется смутно знакомой. В коридор выходят полицейские и закрывают обзор, и я успеваю разобрать только слово «Ь’Орёга».

Из другой двери, примерно в пяти метрах от главного входа, выходит Валентин. В его руке поблескивает какой-то предмет, и он убирает его в карман. Он поднимает глаза и смотрит прямо на меня.

Я бросаюсь прочь, прямо сквозь толпу, не обращая внимания на сердитые возгласы людей, прекрасно понимая, что инспектор не может оставить место преступления. В голове у меня зреет новый план: нужно сходить на экскурсию по борделям, а затем посетить Парижскую оперу, пока она не закрылась. Я вспоминаю, что видела такие же желтые сумки с черной надписью курсивом в гостиной Нур, которая работает художником по костюмам в опере. И может знать гораздо больше, чем кажется.

Мои сандалии громко шлепают по тротуару в тихих жилых кварталах, но ближе к центру все больше магазинчиков и ресторанов. Адреналин заставляет меня двигаться все быстрее и быстрее. Солнце садится, и по улицам проносится легкий ветерок. У тротуара стоит желтое такси, и я останавливаюсь рядом, пытаясь отдышаться. Водитель опускает стекло и окидывает меня взглядом. Пока я пробираюсь на заднее сиденье, он оглядывается по сторонам, чтобы удостовериться, не гонится ли кто, за мной. Я раздуваюсь от гордости за себя оттого, что действую сама, не опираясь ни на чью помощь, на свой страх и риск и по собственным правилам. Чувствую, что полностью контролирую ситуацию, и ощущаю в себе огромную внутреннюю силу, чего со мной не было уже много лет.

Даже удивленное выражение лица инспектора Валентина в тот момент, когда он вышел из здания и увидел меня, не может поколебать моей уверенности в себе. И до меня доходит, что он пытался спрятать — блестящие стальные ножницы.

Раз в год мы всей семьей ходили в зоопарк Сан-Диего. Это было всегда летом и сопровождалось целой кучей всяких шалостей и проделок. Например, мы с Анжелой могли встать перед обезьянником и делать вид, что ищем всякую живность в волосах друг у друга, пока вокруг не скопится толпа. После чего я смущалась, а Анжела кланялась публике.

Но после того случая на пляже все стало иначе. Мы перестали безоговорочно доверять друг другу, как в детстве. Я постоянно ожидала от Анжелы какого-то подвоха. Потом мы поступили в колледж, и детские приколы и розыгрыши, которые так веселили нас обеих, окончательно ушли в прошлое. Казалось, что я совершенно не знаю Анжелу с ее дикими перепадами настроения. Ее реакция на замечания родителей или учителей казалась мне чрезмерной, у нее все было через край. Когда нам исполнилось четырнадцать, родители отправили нас к психотерапевту, считая, что это полезно для развития личности. Но с точки зрения Анжелы доктор Паусер символизировал разрыв нашей эмоциональной связи. Ей казалось, что мы сами должны поддерживать друг друга, не прибегая к услугам психотерапевта. В этом была доля истины, мне действительно не хватало кого-то, кому можно полностью довериться, не боясь упреков и осуждения.

Меня пугали выходки Анжелы, будь то дома или с ее парнем, которому она поцарапала машину после разрыва. Она постоянно заставляла меня дергаться. В конце концов дошло до того, что ее звонки вызывали у меня нервные судороги: каждый раз я боялась какого-то неразрешимого конфликта. При этом я любила ее и хотела помочь, и от этого становилось еще тяжелее. И родители тоже ее любили, хотя их любовь не всегда проявлялась так, как ей хотелось.

Каким-то образом после смерти мамы и папы весь негатив, который Анжела раньше направляла на родных, друзей или бойфрендов, стал изливаться на меня. Это бесило, тем более что я еще не оправилась от потери, а помимо выпускных экзаменов мне пришлось заниматься похоронами и делами наследства. По завещанию мы получили равные доли имущества, но Анжела так и не простила мне отказа продать родительский дом. Примерно через месяц после похорон (и нескольких неприятных перепалок по электронной почте и телефону) мы полностью перестали общаться. Не знаю, каковы были истинные причины этой ссоры со стороны Анжелы, но лично я не могла больше терпеть ее обвинения в том, что я была любимицей родителей, тем более что и без того винила себя во всем.

На стенах бара развешаны плакаты американских хэви-метал групп и изображения женщин в купальниках тигриных и леопардовых расцветок в различных боевых стойках. Да уж, это вам не зоопарк в Сан-Диего, в который мы ходили в детстве. Из-под майки бармена вылезает когтистая лапа и тянется к его подбородку, руки тоже в татуировках по самые плечи. Цвет шкуры на лапе — такой же, как и у его глаз: ярко-красный. Не то конъюнктивит, не то укурен в хлам. Он с подозрением оглядывает меня с ног до головы, затем указывает в сторону двух мужчин, сидящих за стойкой в пьяном оцепенении, по-видимому, завсегдатаев заведения.

Перепроверяю адрес на чеке, найденном под шкафом в квартире Анжелы, и прохожу мимо них в темный внутренний дворик за зданием бара; он находится на левом берегу, в Латинском квартале, совсем рядом с Пантеоном, усыпальницей выдающихся людей Франции.

Не то чтобы я ожидала, что экскурсия по парижским борделям будет оформлена розами и маргаритками, но хотелось бы, по крайней мере, увидеть вывеску или брошюрку с программой; вместо этого у выхода хрустит под ногами битое стекло, не хватает только коврика с надписью «вали отсюда».