— Биология и история. Двойная специализация. Хотя с историей я дружу меньше. Моя специальность — неврология.

— Вау! Так ты уже закончил медицинский колледж?! Сколько ж тебе лет? Для доктора ты слишком молодо выглядишь.

— У меня тридцать. Я уже год как закончил интернатуру, но в медицине работаю гораздо дольше.

— Интересно.

«У меня тридцать». Ему что, тридцать лет? Я возвращаюсь к поиску зацепок (криптексов, шифров, головоломок, ребусов, закодированных букв, пещерных рисунков или что там еще найдется). Себ, кажется, предан Анжеле и готов сделать все возможное, чтобы узнать, что с ней случилось. Это впечатляет. Анжела раньше предпочитала сильных мужчин, но теперь, похоже, ей больше нравится мой тип — высокомерный ботаник.

Правда, они всегда выбирали ее. Без вариантов. Когда нам было пятнадцать, я прочитала в каком-то журнале, что уверенность в себе привлекает мальчиков, и пригласила в кино своего одноклассника, отличника Эштона Уилана. Он сначала ответил согласием, но поняв, что я не Анжела, сказал, что ему в подружки надо бы кого-нибудь уровнем повыше. Если учесть, что моя оценка по биологии была несколько выше, чем его, речь шла явно не об интеллекте. Ему нужна была этакая мисс Обаяние. Другая двойняшка. С которой весело.

Даже в тот последний Новый год, который мы с Анжелой справляли вместе, мы умудрились поссориться из-за парня. Тедди Нгуен, изучавший генетику и живший в комнате общежития прямо подо мной, несколько раз приглашал меня на свидание, но я была так занята подготовкой к экзаменам за первый семестр, что просто не оставалось времени.

Я помогла Анжеле подготовиться к экзамену по средневековой медицине, а потом пригласила Тедди на ее вечеринку, и они всю ночь флиртовали с бокалами пунша в руках. Потом Анжела клялась, что всего лишь изображала радушную хозяйку, но я-то знала, что она обожает брать то, что нравится мне. Еще с тех пор, когда мы были детьми.

— Слушай, Себ. Это ведь все какие-то старые курсовики и прочая ерунда. Там где-то есть ее ежедневник. Может, лучше его почитаем?

— Но под кроватью полно еще и других папок. Мне кажется, их тоже надо просмотреть.

Я достаю из коробки папку, озаглавленную «Документы Сорбонны». Маленькие прямоугольные квитанции и чеки прикреплены степлером к большим листам, усыпанным цифрами. Тут же куча каких-то оплаченных счетов, перечеркнутых крест-накрест цветной ручкой.

— Ну нет! — громко говорю я. — Это не дело. Сначала мне нужно собрать все ее вещи, упаковать то, что я отправлю в Америку, а остальное отдать на благотворительность. — В стрессовых ситуациях моя способность мыслить рационально усиливается. Оглядывая комнату, заваленную бумагами, одеждой и коробками, я чувствую близость приступа аллергии.

Себ захлопывает очередную папку и бросает ее обратно в коробку. Она приземляется туда с драматическим шлепком.

— Ну что ж, положимся на сверхспособности близнецов.

— Что-что?

— Сверхспособности близнецов. Анжела говорила. Вы разве не связаны — как это? — ментально! Наукой ведьуже давно доказано, что близнецы, особенно в детстве, могут ощущать дискомфорт, если одному из них грозит опасность. Для этого им даже не надо видеть или слышать друг друга.

— Шутишь, да?

Он улыбается так, словно я только что усомнилась в существовании силы тяжести.

— Эта способность заключена где-то в коре головного мозга, в области, которая контролирует эмпатию, где-то в районе базальных ганглий, примерно там же, где формируется интуиция. С близнецами вообще связано много странного. Хотя, наверное, тебе сейчас трудно говорить об этом.

— Ну… Не знаю… Ничего трудного в этом для меня сейчас нет.

— Наука зашла в тупик, — продолжает он, рассеянно поглаживая татуировку на щиколотке. — Впрочем, наука постоянно в тупике, пока не случится прорыв. Земля считалась плоской, пока кто-то не доказал, что она круглая… В периодической таблице сначала было шестьдесят химических элементов, а потом оказалось, что их вдвое больше… — Он делает паузу, ожидая возражений. — Мы постоянно стоим в одном шаге от разгадки последних тайн этого мира. Но на смену разгаданным тайнам тут же появляются новые.

Я согласно киваю.

— Давай посмотрим ее ежедневник.

Пока я просматриваю эссе о глобализации, Себ задумчиво стоит рядом. Он, несомненно, очень умен. И, конечно же, должен был разделять «хипповское» мировоззрение Анжелы, если она так долго терпела его рядом с собой. Сверхспособности близнецов, блин…

Листая от конца к началу восемнадцатимесячный ежедневник Анжелы, я получаю в итоге слепок ее жизни в Париже. Дни в конце июня пусты, за исключением одного, содержащего круг с номером пятьдесят восемь внутри, и нескольких еженедельно повторяющихся заметок. В январе появляются имена новых знакомых, в декабре даты сдачи зачетов чередуются со встречами в барах. Один квадратик в ежедневнике разрисован свечами и звездами.

— Кто такой Нур? — спрашиваю я у Себа. — В августе Анжела ходила к нему на день рождения.

Себ качает головой.

— Понятия не имею. Но можно попытаться найти его или ее. Нур может быть и мужчиной, и женщиной.

У меня вырывается глубокий вздох. Я ничего здесь не понимаю…

— Ну а где все личные вещи Анжелы? Мобильный телефон, паспорт, кошелек?

— Нету. Наверняка они были у нее при себе, когда все это произошло. Может, они в полиции. Спроси у инспектора.

Себ складывает в аккуратную стопку разбросанные на столе бумаги.

Вполне логично, что полиция не сообщила ему никаких подробностей дела. Он ведь не родственник. Может, просто выуживает у меня информацию?

Он отвечает выжидающим взглядом, а затем усмехается, будто прочитав мои мысли.

— Я работаю в Парижском историческом архиве. Пытаюсь применять неврологию в археологии для изучения найденных останков. Мы с Анжелой как раз и познакомились, когда я делал презентацию одного из таких проектов.

Я возвращаюсь к ежедневнику и почти пустому июню. Некоторые люди знакомятся в кафе или онлайн. Но только не моя романтическая сестра. Ей обязательно нужно это сделать в каком-нибудь мрачном холодном склепе, прижавшись к возлюбленному, чтобы согреть его тело своим теплом.

Зеленая кожаная обложка мягко трется о мои сухие пальцы. Четверг, 28 июня, обведен толстым маркером. Это за день до стрельбы в Сорбонне. Я перелистываю на май. Все четверги обведены. Апрель — то же самое. И дальше вплоть до августа каждый четверг обведен жирной чертой. На нескольких страницах в первых строках написана фраза «Barriere d’Enfer».

— Как это перевести? — Я присаживаюсь рядом с Себом, который перебирает разбросанные по полу вещи.

— Так называется вход в катакомбы Парижа.

— И что это означает?

Себастьян оскаливается рядом острых зубов.

— Врата ада.

По моей коже бегут мурашки. Может, он шутит? Я пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь из французской истории, в голове мелькают кадры каких-то французских фильмов, которые мы смотрели вместе с Анжелой в детстве… Разве может существовать такое жуткое название в столь романтическом месте, как Париж?! Что особенно неприятно, Себ, кажется, наслаждается моим ужасом. Его улыбка становится все шире. Он что, издевается?

— Шейна, ты что?

— Мне кажется, ты меня обманываешь. Это точный перевод?

Себ поднимается, выпрямляясь во весь рост. Его фигура заслоняет свет настольной лампы.

— Шейна, это дословный перевод. Некоторые называют его Порталом. Хочешь посмотреть?

Моя верхняя губа начинает предательски дрожать.

— Зачем это надо?

— Потому что это тема диссертации Анжелы. Она изучала городское планирование двенадцатого века и роль парижских катакомб во Второй мировой войне.

Он сохраняет невозмутимое выражение лица, но я чувствую, что ему не нравится мое недоверие.

— Попробую угадать, — говорю я, — это название катакомбам дали нацисты во время оккупации?

— Нет, ничего подобного, — усмехается он. — Я завтра покажу, хочешь?