— Дай, — говорит, — познать тебя телесно.

Ну я и сказала:

— Согласна.

Я тогда еще девушкой была. Кажется, было мне лет четырнадцать-пятнадцать. Он лишил меня невинности на гумне, где держат солому. Но не силой, этого никак не скажешь. И после не переставал познавать меня телесно до января следующего года. Делалось это всегда в остале моей матери, с ее ведома и согласия. Чаще всего днем.

Потом, в январе, кюре отдал меня в жены Пьеру Лизье, но все равно продолжал частенько познавать меня телесно все четыре года, что оставалось прожить моему мужу. С его ведома и согласия. Иной раз муж спросит:

— А что, кюре еще занимается с тобой этим самым?

А я в ответ:

— Да.

Муж и скажет, бывало:

— Если речь о нашем священнике, так и быть! Если кто другой, ни-ни.

Надо сказать, никогда кюре не позволял себе познавать меня телесно, если муж был дома. Если это самое бывало, то только в его отсутствие... (I, 302—304).

В последующих показаниях Грацида выносит суждение о себе и своем любовнике. Ее рассказ об этом приключении, приятном и невинном, с ее точки зрения, обретает мотивы, созвучные тем, что донесли до нас Часослов любви и Фламенка{170}: «Дама, которая ложится с истинно влюбленным, чиста от всякого греха... любовное наслаждение, если оно идет от чистого сердца, делает целомудренным оный акт»[253]. Грацида заходит еще дальше. С Пьером Клергом, — говорит она, — это мне нравилось. А потому не могло быть противно Богу. Это не было грехом[254]. Поэтов Грацида не читала, но, как и они, черпала свои озарения из того же источника — окситанской культуры. Так чувствовали и тем жили возлюбленные Лангедока и Пиренеев. В сущности, юная сообщница Пьера добавляет к идущему от южного деревенского воспитания обоснованию негреховности подобного некоторую дозу катарской культуры. В этом состоит специфический вклад любовника. Столь убежденная в безгрешном характере своей связи с Клергом, Грацида в то же время не в меньшей степени убеждена — не терзаясь противоречием — что, вообще-то, любая сексуальная близость, даже в супружестве, дело богопротивное! Молодая женщина не уверена ни в существовании преисподней, ни в возможности телесного воскрешения...

Отняв девственность, Пьер Клерг выдал Грациду замуж за старикашку (?) по имени Пьер Лизье: для кюре и его подружки он играл роль формального мужа и снисходительного рогоносца. Лизье оставит Грациду двадцатилетней вдовой. При жизни он терпимо относится к тому, что Пьер Клерг — но только он — продолжает посещать его молодую жену. Значит, душка-священник и вообще мужчины его domus диктуют правила деревне, противиться им бесполезно. Та же Грацида убеждена в этом. Жаку Фурнье на его упрек, что не отвергла своевременно ересь Пьера Клерга, она заявляет: Попробуй я отвергнуть, кюре с братьями меня или убили бы, или изуродовали. Словам дочери вторит Фабрисса, мать Грациды: Я не хотела сознаться в том, что ведомы мне были заблуждения кюре и его братьев, из страха, что они меня за такое изобьют (I, 329, 305).

И все же настанет день, еще до 1320 года, когда Грациде и Пьеру наскучит их связь. Вот почему, согласно собственной логике, Грацида заявляет Жаку Фурнье, что в отсутствие желания с ее стороны всякие плотские утехи будут приниматься равнодушно и в силу этого сделаются грехом. В конечном счете только взаимное удовольствие гарантирует негреховность связи. Sancta simplicitas!{171} Монтайю в пору Грациды Лизье еще не было заражено августинскими представлениями о греховности[255]{172}.

Приключение с Грацидой представляет собой слабое эхо связи кюре с Беатрисой, той связи, которая была одним из великих эпизодов любовной жизни и светской хроники монтайонского бомонда конца XIII—начала XIV веков. К 1313 году Грацида станет для Пьера второй Беатрисой, грубоватой и простоватой, но зато полной свежести. И, vice versa, для Беатрисы Бартелеми Амильяк, попик из Далу, станет копией Пьера Клерга, менее яркой, чем оригинал, но украшенной скромным обаянием былых времен.

Вот и дошли мы до главного приключения кюре Клерга. Мелкая арьежская дворянка, Беатриса де Планиссоль, всю жизнь провела в глуши горных деревушек. Она была женой шателена Монтайю в то самое время, когда Пьер Клерг, молодой и пылкий священник, отправлял службу в приходе, который к тому же был его родиной. Отец Беатрисы Филипп де Планиссоль имел некоторое отношение к городу: Планиссоль — это название населенного пункта в Фуа, в районе Ла Баржильеры. Филипп носил титул шевалье и был свидетелем подтверждения вольностей Тараскона-на-Арьежи в 1266 году (I, 244, п. 96). Однако отец Беатрисы пустил корни в деревенской глуши верхней Арьежи: стал сеньором Коссу и выдал дочь за Беранже де Рокфора, шателена Монтайю. Как приверженец катарства, Филипп попался инквизиции: она обрекла его на ношение желтых крестов. Позднее его дочь безуспешно попытается увести Жака Фурнье от воспоминания об этих злополучных крестах. В детстве и юности Беатриса, кажется, не увлекалась чтением, более того, по некоторым признакам можно предположить, что она была неграмотной. (Зато дочери ее получат небольшое образование в Далу, где викарий является наставником нескольких приходских детей, строя глазки матерям учащихся [I, 252]). Значит, Беатриса не читала еретических книг, но с юности имела, помимо отца, контакты в среде сочувствующих альбигойству. Около 1290 года в Селли, деревне в среднем течении Арьежи на юго-востоке Фуа, каменщик по имени Оден произнес в присутствии дочери Филиппа де Планиссоль несколько фраз, отдававших крамолой. Давясь от смеха, она рассказала услышанное в своем кругу. Весьма неосторожно: кюре и сплетницы донесли сказанное до Жака Фурнье. Если бы евхаристия и вправду была телом Христовым, — говорили, если вкратце, Оден и все те, кто повторял афоризмы подобного рода, — то она не далась бы на съедение попам. Да будь тело Христово таким же большим, как гора Маргай, что возле Далу, попы давно съели бы его в виде паштета[256]. Это всего лишь маленький пример фольклора, высмеивающего евхаристию, гулявшего по Пиренеям: тамошние крестьяне совершали возношение кусочков репы, демонстрируя толпе глумление над святым таинством; умирающие осыпали бранью священника, подносившего облатку, делали вид, что облатка жесткая, зловонная; знахарки наводили порчу на «тело Христово»[257].

Среди знакомых еретиков юной Бетрисы де Планиссоль отмечены также персонажи из семейства Отье, которые позднее станут катарскими миссионерами: во время свадьбы Беатрисы с Беранже де Рокфором в толпу танцоров затесался Гийом Отье. Что касается Пьера Отье, то он в качестве нотариуса составлял официальные бумаги на предмет продажи части собственности, принадлежавшей упомянутому Рокфору, на которую Беатриса сохранила права соразмерно своему приданному. Желтые кресты отца, богохульство каменщика, отношения с Отье... от юной Планиссоль, она же Рокфор, с нежного возраста пахло паленым. Между тем девушка поклонялась Деве Марии; ее исповедальный порыв будет принят братом-миноритом как искреннее раскаяние в грехах; никогда ни умом, ни сердцем не сворачивала она с пути католической церкви.

Беатриса вышла замуж за Беранже де Рокфора. Овдовела. Снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Между двумя вдовствами успевает пощипать травки на лужке супружества: ее избранник Отон де Лаглейз, в ее объятиях долго не протянувший. Такое повторяющееся вдовство было заурядным явлением демографии Старого порядка. Позднее подобные случаи можно будет во множестве обнаружить в наводящей тоску рутине приходских регистров. Про двух мужей Беатрисы, Беранже де Рокфора и Отона де Лаглейза, сказать нечего, кроме того, что они были из мелкого арьежского дворянства. У той, с кем они один за другим делили ложе, они вызывали лишь равнодушие, возможно, нюансированное какими-то смутными чувствами. Не слишком любя своих супругов, Беатриса их крепко побаивалась. Маскировала немногие свои похождения, пока они были живы. Слишком велик был страх, что они убьют ее, а то и любовника, если откроют секрет (I, 219, 234).