В чистом виде проблема приданого играет решающую роль в этом довольно бедном обществе. Относительная экономическая стагнация превращает всякое замужество в настоящую драму для domus: он оказывается перед угрозой потери части самого себя из-за доли имущества, которую уносит в своем узле новобрачная. Пьер Клерг, стремящийся к неделимости осталя, проводит из-за этого бессонные ночи и доходит, как видим, до оправдания инцеста. Посмотри, — заявляет кюре своей красавице любовнице в момент любовной откровенности и идеологического брожения, — нас четверо братьев (I, 225). Сам я священник и не собираюсь жениться. Если б мои братья Гийом и Бернар взяли за себя наших сестер, Эсклармонду и Гийеметту, то и дом наш не был бы разорен из-за добра (averium), которое эти сестры взяли себе в приданое[76]. А осталь наш никак не был бы потревожен, и если бы мы привели в дом еще одну женщину для нашего брата Бернара, с женщинами у нас стало бы все в порядке и наш осталь был бы куда богаче, чем теперь.

Эта странная апология кровосмешения также оправдывает косвенным путем целибат (далеко не целомудренный) священнослужителей, как и конкубинат, весьма распространенный в Монтайю{81}. Такая апология является следствием страха, который испытывает всякий сознающий себя и организованный domus при мысли о потере своих «отделяемых частей», среди которых фигурирует не только приданое, причитающееся дочерям, но и братская доля, или fratrisia, которую забирает тот из сыновей, кому из соображений старшинства или иных не суждено стать главой дома. В целом он оказывается лишенным наследства, за исключением этой братской доли, которую ему выделяют domus или глава семьи в качестве компенсации. Я оставил мою братскую долю (fratrisia), которая была у меня в Монтайю, и я побоялся (из-за инквизиции) воротиться в деревню, чтобы забрать ее, — говорит Пьер Мори во время беседы с Арно Сикром в Каталонии (II, 30).

Жорж Платон, написавший этнографическое и юридическое исследование андоррского права в XVIII и XIX веках, выявил некоторые последствия этой первенствующей роли domus или casa для современной эпохи[77]: согласно этой работе, при наследовании ab intestat{82} кровное родство значит больше, чем свойство (можно связать это с тем фактом, что Беатриса де Планиссоль ничего не получила из наследства своего покойного мужа; по парижским и тем более валлонским нормам обычного права она, напротив, могла бы воспользоваться принципом совместного имущества супругов[78]). Андоррский юрист упоминает также, среди следствий центральной роли domus, об абсолютной власти главы семьи в отношении «законных» долей наследства, которые должны достаться детям, не унаследовавшим сам дом. Также официально признается преимущество первого брака, своего рода обобщенное право старшинства; это способствует недопущению дробления земель, относящихся к осталю, тогда как дети от второго и третьего браков оказываются наследниками второй очереди.

Мы не можем сказать, применимы ли андоррские нормы позднейшего периода к арьежской семье времен Жака Фурнье. Во всяком случае, главное место, занимаемое domus, типично для горской и окситанской вольности. В Ma д’Азиль, как, несомненно, и во многих других «бастидах»{83}, в XIII веке колоны{84} автоматически становились свободными, как только строили свой собственный дом (в течение этого века в лангедокском крае еще сохранялись некоторые пережитки серважа[79]).

Несмотря на центральное место, занимаемое им в культуре верхней Арьежи, domus в большей степени замечателен теми усилиями или эмоциями, которые он вызывает, чем своей рыночной ценой: дом в деревне или в городке стоит 40 турских ливров[80], то есть лишь в два раза больше, чем стоит полная Библия, в два раза больше, чем плата банде наемных убийц, и почти в двадцать раз меньше суммы, которую тратит Бернар Клерг, чтобы попытаться освободить своего брата кюре из когтей инквизиции. Domus стоит многого с точки зрения чувств, испытываемых членами линьяжа, которому он принадлежит, однако на торгах он отнюдь не побивает рекордов. Приданое и братские доли, выделяемые из общего хозяйства, как бы невелики они ни были, даже с учетом выкупа, выплачиваемого другой стороной, всегда могут привести domus к стесненному положению, а то и вовсе разорить. С другой стороны, инквизиция, очень хорошо понявшая этнографические структуры Айонского края, ломает, рушит, жжет или сносит дома еретиков. Стоит какой-нибудь не в меру болтливой кумушке увидеть через приоткрытую дверь, что Пьер Отье «еретикует» больного в одном из домов, как отцовский или материнский domus в Айонском Праде сносится по распоряжению инквизиции (I, 278). В самом Монтайю из-за этого все по возможности держат язык за зубами. Если ты не хочешь, чтобы разнесли стены твоего дома, закрой свой рот, — внушают, не сговариваясь, слишком болтливым женщинам Раймон Рок и старуха Гийеметта «Белота» (I, 310). Крыша над домом — рот на замке. В лучшем случае дом убежденного еретика не сжигается, а конфискуется властями графства Фуа, отныне во всем послушными инквизиции[81].

Пора описать сам дом, хрупкий и уязвимый при всей его концептуальной вечности. Центральная и основная часть domus — это кухня, или фоганья, к стропилам которой, чтобы до них не добрались кошки, подвешены окорока; соседи, включая такую достойную женщину как Алазайса Азема, совершенную простушку, хотя ее и величают госпожой, заходят сюда занять огня, того драгоценного огня, что закрывают вечером во избежание пожара, который превратил бы осталь в пепел (I, 307, 317). За огнем смотрит работница, или focaria, — «домохозяйка», как называют сожительниц кюре в паларском диоцезе[82]{85}. Однако мужчина не оставляет поддержание огня целиком и полностью женским заботам: он колет дрова, frangere teza. Вокруг очага выстраивается целая батарея кухонных принадлежностей: глиняных горшков, сковородок, ковшиков, кувшинов, мисок, иногда расписных. Всего этого, как правило, оказывается недостаточно, особенно металлической утвари; нехватка восполняется классическим для Монтайю способом — одолжить у соседа[83]. Недалеко от очага находятся стол и лавки для еды и посиделок; при рассаживании очень часто, пусть и не всегда, происходит достаточно строгое распределение по полу и возрасту, как еще совсем недавно это было принято в Нижнем Лангедоке и на Корсике. Пастух Жан Мори, сын крестьянина из Монтайю, рассказывает по этому поводу об одном ужине в отцовской фоганье [foganha] — не совсем обычном ужине, поскольку туда был приглашен «совершенный» Филипп д’Алейрак: Дело было зимой. Монтайю покрыл толстый слой снега. Мой отец» Раймон Мори, мой брат Гийом, еретик Филипп д’Алейрак и Гийом Бело (зашедший по-соседски) ужинали за столом. Я, другие мои братья, моя мать и сестры, мы-то ели, сидя у огня (II, 471). Кухня, как об этом говорит наш источник, это дом в доме, domus в остале, где едят, умирают, еретикуют, передают друг другу тайны веры и деревенские сплетни (I, 268—269). Как раз в то время, — рассказывает Раймонда Арсан, служанка из дома Бело, — Бернар Клерг (байль, брат кюре) захаживал в дом Раймона Бело и говорил с его мачехой Гийеметтой Бело в доме, что называют кухней (in domo vocata la foganha), и всякий раз они меня отсылали, чтобы я не слышала их беседы (I, 372).