Использование частичек человеческого тела с целью оберечь одновременно непрерывность существования рода и дома связано с другими магическими ритуалами того же порядка; они распространены в окситанском фольклоре. Беатриса де Планиссоль сохраняет первую менструальную кровь своей дочери в качестве приворотного зелья, предназначенного околдовать будущего зятя; она хранит пуповину своих внуков в качестве талисманов для выигрыша своих судебных процессов. В обоих случаях эти органические частицы благотворны, так же как ногти и волосы Понса Клерга; они имеют важное значение для процветания линьяжа (любовь зятя к дочери) и для процветания собственности (при выигранных процессах). Еще в недавнее время лангедокские девушки подмешивали каплю своей крови или соскреб с ногтя в пирог или напиток, чтобы приворожить молодого человека[67].

Если взглянуть шире, ногти и волосы, взятые с тела покойного главы семьи в Монтайю, поддерживают с domus, в котором они будут храниться впоследствии, связь того же рода, что и отношение, соединяющее мощи святого с храмом, в котором они находятся: «Святой всегда присутствует там, где есть частица его тела»[68]. Теории, касающиеся неумирающего тела короля[69], связанного с непрерывностью существования королевского дома, применимы также к трупу главы семьи в Монтайю, несколько частиц которого достаточно для поддержания телесной непрерывности линьяжа и священного огня domus: Понс Клерг умер. Да здравствуют Клерги!{79}. Получается, что обе концепции, королевская и крестьянская, аристократическая и простонародная, должны были зародиться в одну эпоху, неведомую нам, на одном и том же основании магического сознания.

Последнее замечание: кюре Пьер Клер г, согласно свидетельству Фабриссы Рив, сохранил пряди волос и обрезки ногтей, взятые с трупа отца, а потом и с трупа матери. (Кроме того, его любовь к ней была так велика, что он велел похоронить ее под алтарем Девы Марии в церкви Монтайю.)

Забота domus, таким образом, не «патрилокальна» и не «матрилокальна», но амбивалентна. Конечно, жители Монтайю и других мест с волнением говорят об отеческом остале или об отеческом domus. Было бы лучше, — заявляет кюре Клерг (думая, в частности, о доме своего отца), — чтобы брат взял в жены сестру, нежели получить жену не из своих, и чтобы сестра выходила за брата, чем покидать ей. с богатым приданым отцовский дом, дабы выйти замуж за чужака: ведь таким порядком отцовский дом разрушается (I, 225—226). Отцовский дом — это также место, куда женщина из Монтайю, вышедшая замуж в другом селении, а потом пораженная неизлечимой болезнью, возвращается, чтобы умереть: Эсклармонда, дочь Бернара Клерга (сына Арно и Гозьи Клерг) вышла замуж за одного человека из Комюса[70]. Она заболела смертельной болезнью, и ее принесли в дом ее отца, где она провела, не вставая, три года, прежде чем умереть. В ее последний час другой Бернар Клерг, брат кюре, привел в этот дом еретика, который обратил Эсклармонду (I, 416). Отеческий дом, наконец, это, возможно, зараженная ячейка, подозреваемая в том, что там была привита ересь бедной девушке, покинувшей дом, чтобы выйти замуж на стороне. Известно ли свидетелю, был ли отцовский осталь женщины Форе, из Лафажа, когда-либо обесчещен ересью? — спрашивает Жак Фурнье у одного из доносчиков[71]. Материнский осталь, в свою очередь, имеет большое значение в баскском регионе. В арьежских горах, в результате случайного перемещения наследств, он также может играть существенную роль: именно для того, чтобы вернуть себе материнский осталь, конфискованный властями графства Фуа из-за еретических действий его матери, которая была сожжена, Арно Сикр взялся столь рьяно за ремесло доносчика (II, 21). Материнский осталь, когда он существует в качестве такового, создает «матриархальные» структуры: унаследовавший его в качестве места жительства сын стремится взять фамилию своей матери, связанную с этим домом, а не фамилию отца[72]. И зять, который собирается жить со своей женой в ее доме, часто берет фамилию своей супруги, а не наоборот.

Переходит ли он от матери или, что случается чаще, от отца, дом в Монтайю, как и любой уважающий себя пиренейский domus, подчиняется главе дома: cap de casa в области Андорры, dominus domus на латыни писцов, интересующихся верхней Арьежью. Этот dominus domus обладает правами по отношению к своей жене и своим детям, но также, по-видимому, к своей матери. Алазайса Азема однозначно говорит об этом: Мой сын Раймон носил как-то еду добрым людям (катарским «совершенным») в переметной суме или в корзине; и он на это не спрашивал у меня никакого позволения, потому что он хозяин в моем доме[73].

Алазайса Азема ни в коей мере не считает, что сын ее тем самым унижает, — она очень хорошо относится к «добрым людям». Однако случается, как в крестьянской среде, так и среди благородных, что глава дома ведет себя по отношению к матери как тиран: Я разорена, я продала мое добро и отдала моих домочадцев в услужение, я живу в унижении и нищете в доме моего сына, я даже боюсь шевельнуться, — говорит Стефания де Шатоверден, бросаясь на шею своему старому другу, еретику Раймону Пьеру (II, 417—418).

Тирания главы domus может распространяться сразу на жену и на старого отца. Понс Рив из Монтайю — абсолютный хозяин в своем остале (I, 339—341), он выгнал оттуда свою жену Фабриссу, поскольку, по его словам, ее послал к нему дьявол: с тех пор как она в доме, он не может ввести туда «совершенных»! Что касается Бернара Рива, старого отца Понса, он ведет отнюдь не роскошную жизнь в доме, где он живет, но которым ныне управляет его сын: однажды его дочь, Гийеметта, жена другого Пьера Клерга (не путать с кюре Пьером Клергом), просит у него на время мула, чтобы съездить за зерном, которое у нее кончилось, в Тараскон. Единственное, что Бернар Рив может ответить Гийеметте: Я не смею ничего сделать, не спросив моего сына. Приходи завтра, он даст тебе мула. Что касается Алазайсы Рив, жены Бернара и матери Понса, она также живет в страхе перед «маленьким хозяином», которым стал ее сын, настоящий домашний тиран[74]. Она послушна.

Подчинение главе дома — когда он является личностью достаточно мощной, притягательной и в чем-то демонической — может превратиться в культ личности, опирающейся на восхищение и обожание. В тюрьме Бернар Клерг узнает о смерти своего брата кюре, который еще до смерти старого Понса Клерга стал настоящим главой в доме брата. В присутствии четырех свидетелей Бернар падает наземь, причитая: Умер мой бог, умер мой повелитель. Предатели Пьер Азема и Пьер из Гайяка убили моего бога (II, 285). Таким образом, Пьер Клерг еще при жизни обожествлялся своим братом.

Отметим все же, что несмотря на это несомненное мужское превосходство, хозяйки домов в Монтайю могут именоваться «госпожами» (domina), если их осталь имеет хоть какое-то значение: Алазайсу Азема, простую крестьянку, торговка сыром называет госпожой. Конечно, таким способом она пытается продать свой товар: Не купит ли госпожа мой сыр? Мангарда Клерг, жена богатого крестьянина и даже нотабля, также удостаивается величания госпожой от простых деревенских женщин (I, 312—314).

Бренные лидеры бессмертной, если это возможно, сущности, последовательно меняющиеся главы семьи в каждом конкретном доме обладают правом выбирать своего наследника, в ущерб другим родственникам или иным претендентам. Окситано-римская традиция преципуума{80} и легкость, с которой можно выделить одного наследника, играют здесь, по-видимому, некоторую роль. По этому вопросу власть отцов семейства или хозяев дома в Арьежи не подлежит сомнению; это полная противоположность эгалитарным традициям нормандских или анжуйских норм обычного права, которые известны своей суровой и уравнительной настойчивостью в том, что касается равного раздела собственности между всеми братьями (или даже между братьями и сестрами, в анжуйском случае[75]). В верхней Арьежи весьма вероятно преобладание велений отца, воплощающего в себе решения линьяжа и свободный порядок наследования: В Тарасконе жили два брата, которых звали д’Аньо, не то де Ньо, и один из них водил дружбу с еретиками. У него было два сына, и один из тех сыновей увлекся ересью. Отец оставил ему большую часть своего добра и обженил его с дочерью Бертрана Мерсье, потому как мать ее была еретичкой (II, 427). Арьежские или андоррские обычаи опираются на свободу главы семьи в области завещания: она создает наилучшие условия для предохранения domus от дробления. Они, однако, должны считаться с раздражающей проблемой оставшихся детей, которым не суждено наследовать главе семьи в рамках осталя. Уходя из семейного дома, эти дети уносят с собой лишь приданое или «свое законное». Приданое абсолютно индивидуально, оно изымается из хозяйства domus данной конкретной девушки по случаю ее замужества, но не растворяется в общей массе неделимого имущества новой семьи, для материальной поддержки которой оно предназначено. В случае смерти мужа оно остается собственностью вдовы, а не тех или иных наследников. Кюре Пьер Клерг, — рассказывает Беатриса де Планиссоль после своего первого вдовства, — переслал мне через одного человека бумагу, относящуюся к моему первому замужеству, в которой были указаны мои права на приданое — я когда-то оставила эту бумагу кюре на сохранение. Но я и не заботилась ничуть о том, чтобы он мне ее вернул, потому как я уже ушла (подразумевается — прихватив свое приданое) от наследников моего первого мужа (I, 233).