Надо отметить, что Азема, как и их противники Клерги, используют ряд грубых и курьезно «ножных» выражений, выражая волю распространить власть своего domus на всю деревню, на ту или иную беззащитную женщину. Монтайонских мужиков я крепко зажал между ног благодаря инквизиции (каркассонской), — утверждает кюре Пьер Клерг (I, 239). Я вас заставлю стоять на одной ноге, и опровергну твои показания, — вопит на Раймонду Тестаньер, сбиваясь с вы на ты, Бернар Клерг, выведенный из себя известием, что она собралась свидетельствовать против него (I, 467). Не буди спящего зайца, он может изранить тебе руки своими лапами, — заявляет Пьер Азема Гозье Клерг, убеждая ее не ходить с признаниями в трибунал Фурнье (III, 366).
По примеру своих врагов Клергов Пьер Азема не полагается на одних только друзей, которых он опекает в деревне. Пьер Клерг опирается на каркассонскую инквизицию, Азема же — на ту, что в Памье. Кроме того, у него есть приспешники в окрестных городках. Он в сговоре с кюре из соседнего Прада, а также с ходатаем по деликатным делам Пьером де Гайаком (доносчиком при случае), уроженцем Тараскона-на-Арьежи (II, 281, 287). Обладая связями внутри и вне своего прихода, Азема понимает, что его клика сможет окончательно возобладать над кланом Клергов (и то вряд ли!), только если овладеет местными институтами власти. Клерги понимают это ясно: они прибрали к рукам в родных краях должности байля, кюре и влияние на замок. Пьер Азема усердно старается устранить соперников с дороги, ведущей к власти. Мы увидим, как на вершине могущества он будет бесстыдно манипулировать новыми людьми, которым достанутся руководящие роли в деревне, а именно: вице-шателеном, консулом Бернаром Марти и викарием Раймоном Триалом, который займет место покойного Пьера Клерга (I, 406).
Увы! Клан Клергов (долгое время большинство) и клика Азема (меньшинство, но агрессивное) были в Монтайю «как два скорпиона в одной бутылке». Осужденные жить, а потом и умирать, совместно, они послушны воле своих хозяев соответственно в Каркассоне и в Памье, которые тем самым без особых усилий сводили свои счеты в Айонском крае через посредство местных лидеров. И в каркассонском заточении, где он в конце концов очутился, Бернар Клерг сохранил длинные руки. Он сумеет заставить действовать своих каркассонских покровителей. Отзываясь на его хлопоты, те возьмут под стражу Пьера Азема, прошлое которого оказалось недостаточно чистым от катарства. Когда его заточили, метр Жак, каркассонский тюремщик и большой друг монтайонского экс-байля, с удовольствием истязаниями довел Пьера Азема до смерти в самые короткие сроки (II, 281). Так Бернар Клерг без всякого труда избавился от человека, которого всегда называл предателем Пьером Азема, считая его предателем Монтайю за то, что он был предателем клана Клергов: они идентифицировали свою судьбу с судьбой деревни так долго! (II, 285, 287-288).
Но байль тоже не избежал судьбы: сообщники и покровители в Памье, на которых еще рассчитывал Азема, отплатили врагу своего друга той же монетой. Осужденный на особо строгое (strictissime) заключение, Бернар Клерг не смог выдержать более 30 дней режима «хлеб, вода и железо». Он умер в тюрьме, в четырех стенах, на исходе лета 1324 года, сойдя в могилу вскоре за своим братом, священником[562].
Смерть Бернара Клерга и Пьера Азема, жертв конфликта внутри квазитоталитарной системы, которая выжала их подобно лимону, не могла, при всем желании, положить конец борьбе кланов в Монтайю. Длительное преобладание клики Клергов сумело даже пережить на какое-то время пожизненное заключение наиболее сильных своих представителей, байля и кюре. Domus Клергов представлен несколькими фигурами в числе верхушки населения Монтайю в 1320-е годы[563]. Зато клика Азема оказалась слишком амбициозной, принимая во внимание ее стесненность в денежных средствах и немногочисленность, а также учитывая недостаток дружеских связей и слишком тесное сотрудничество с церковниками и франкофилами из Памье. Группа Азема окажется неспособной выдержать удар, который ей нанесет смерть вождя в каркассонских застенках. Между тем оппозиция Клергам сможет воспрять в Монтайю благодаря достаточно жизнеспособным осколкам, которые оставил domus Гилабер, некогда настраивавшийся против Клергов кликой Азема[564].
* * *
Таким образом, Монтайю дает историку примеры впечатляющих беспощадных конфликтов между факциями[565]. Кроме того, раскрывается безжалостная дихотомия, которая сталкивает преобладающий клан (опирающийся на кюре, байля, шателена) и клан меньшинства (который борется за власть и тоже желает использовать эти должности к своей выгоде). Эта дихотомия проявляется в непрерывном привлечении сторонников, что в условиях весьма неустойчивой конъюнктуры дополняется нарастающими репрессиями и предательствами или полупредательствами то одних, то других.
Пример сугубо местный, могут сказать... Фактически же его основные черты, хотя и в форме менее четкой и менее поучительной, можно разглядеть в нескольких арьежских деревнях, об истории которых с 1300 по 1320 годы мы догадываемся. В Жюнаке, где сеньор, владелец замка, проживает постоянно, а не только представлен фигурой байля, жюнакские господа, здешние сеньоры, длительное время покровительствовали ереси. Они опекали свою местную земледельческую, овцеводческую и ремесленную клиентелу, которая склонялась к иноверию. Однако после 1305 — 1310 годов де Жюнаки, как и многие другие нотабли гор, были вконец запуганы. Угроза инквизиции стала слишком реальной, они искали с нею компромисс, порывали с теми из своих бывших клиентов и протеже, альбигойские грехи которых были слишком явны. Запугиванием они изгнали также того человека (ультра-католика), который мог навредить им своими доносами. Пьер Клерг велел отрезать язык бывшей товарке. Де Жюнаки же своими холеными руками душат, или едва не доходит до этого, отца Бернара Марти, подозреваемого в возможном предательстве по отношению к ним (III, 251—295, in fine).
Не удивительно, что явления того же рода имеют место и в деревне Кие: там доминирующая группировка, в которой участвуют кюре и консул, около 1320 года пытается подчинить деревню приказам епископа. Последний добивается, чтобы жители изготовили пасхальную свечу весом в пятнадцать—двадцать фунтов, что для них разорительно (II, 324—326). Это вызывает яростное сопротивление у многих крестьян, оппозиционность которых кристаллизуется вокруг Раймона из Лабюра (II, 324, 325). Упомянутая доминирующая группировка Кие, которая в этот момент проявляет католическое рвение ради свечи-гиганта, не может допустить, чтобы от прошлого некоторых из ее членов хотя бы слегка повеяло ересью[566]. Некоторые из верховодов Кие таким образом возвращали приверженцев. В силу этого они рисковали вступить в конфликт с самыми стойкими из бывших сторонников, способных впоследствии сгруппироваться в оппозиционный клан.
В Коссу, все в той же верхней Арьежи, Филипп де Планиссоль[567], отец Беатрисы, был очень основательно замешан в еретическом движении. Семья его тоже была не без греха: она господствовала в Коссу посредством покровительства, а иной раз и насилия, вплоть до смертоубийства. Альбигоец чистейшей воды, отмеченный желтыми крестами, Филипп, в конечном счете, находит общий язык с Церковью: последняя даже освобождает его, как благородного, от уплаты податей и оброков, налагаемых ею на общины. Филипп де Планиссоль и дружественная ему группировка, которые удерживают в Коссу власть, по этой причине подвергаются яростным нападкам со стороны коалиции местных плательщиков податей. Последние жалуются на упомянутое обложение. Нас душат, с нас сдирают кожу, — говорят они, — а здешних благородных щадят. Редчайший в верхней Арьежи протест против знати тем самым проявляется косвенно, то тут, то там, в крестьянском недовольстве привилегиями голубой крови, освобождаемой от католических поборов. Эти феномены, в конечном счете, следует отнести к последствиям коррекции курса благородных, нотаблей, байлей, сеньориальных должностных лиц: как лидеры, они зачастую были катарами или симпатизировали катарству во второй половине XIII века или в начале XIV века; затем — даты варьируются в зависимости от места действия — с момента усиления репрессий двери перед «добрыми людьми» захлопываются. Быть может, они остаются катарами, но исключительно втайне, в глубине сердца. В этом смысле характерны показания Бертрана де Тэ, дворянина из Памье, тихо ностальгирующего по альбигойской церкви. Я знавал времена, — говорит Бертран де Тэ около 1290 года[568], — когда многие благородные в здешних краях веровали в добрых людей и не стеснялись говорить об этом свободно... Те времена давно прошли. Церковники извели тех людей и промотали их имущество.
