От устья Сегежи до Каличьих островов считается лодкой 10 верст пути; лодка идет все время среди островов, покрытых лесом. Только около полуночи причалили мы наконец к сходням у берега. Пошел я будить кого-нибудь в избе, так как все в деревне спало уже мертвым сном. Вхожу в горницу — старуха корелячка встречает меня. «Как бы, говорю, матушка, сюда в уголок соломки постлать!» Сказал я это довольно громко. «Сейчас родный, только ты не громко говори — ишь у меня тут двое в оспице!» Как ножом меня в бок хватила старуха! Каково ночь-то ночевать в одной горнице с оспенными! Оспа здесь царствует полновластно, как благодаря тому обстоятельству, что лечить ее некому, так и благодаря особому к ней отношению народа. Вот уже 2 года, как печатает Повенецкое земство приглашение доктора, но до сих пор никто не хочет рискнуть принять на себя это дело; 2300 р. давало земство, но и то тщетно; обещался было какой то, но так на обещании дело и покончилось — добро денег-то ему на дорогу не выслали. Народ оспу не прививает, да если бы и прививал, так пожалуй при своем отношении к оспе все таки не освободился бы от заражения. Оспа является здесь каким-то мифическим лицом; народ иначе не называет ее, как «Марья Ивановна жаланная», «Оспица-матушка»: когда является у кого из детей оспа, то вся деревня от мала до велика собирает дары и отправляется в зараженную избу. «Здравствуй, матушка Марья Ивановна!» говорят пришедшие, — «здравствуй на многие лета! Благодарствуй, что посетила нас, рабов твоих покорных, не будь ты нам злою мачехой, будь родною матерью! Ты лики порти, да в гробы не складывай! Не побрезгуй дарами нашими!» Все это сопровождается учащенными поклонами и дары подносятся больному, который должен всенепременно отведать всего: и рыбничка, и водочки, и всего такого. Затем дары съедаются присутствующими, а больного ведут в до безобразия натопленную баню, где «выпаривают желанную гостью», — «а то матушка по Руси бродивши овшивела». Иной от такого леченья выздоровеет, а иной (чаще) помрет. В прошлом году на Каличьих островах из 32 жителей вымерло 19 душ — не угодили, знать, Марье Ивановне.

Рано утром двинулся я в путь на перерез озера к Паданам, до которых от Количьих островов считают 40 верст. Сегозеро (1033 кв. версты[17]), как нарочно, было совершенно покойно, и быстро шла наша лодка мимо вышеупомянутых островов, расположенных по диагонали от северо-востока к юго-западу. Около 4 ч. мы подходили уже к Паданскому берегу, красивейшему из всех, виденных мною на внутренних озерах Повенецкого уезда.

Сегозеро образовало у Паданов довольно обширную губу, с чрезвычайно гористыми и живописными берегами, на которых расположен погост. На право, на самой вершине горы виднеются остатки каких-то словно укреплений — это, так называемые, редуты, которые построены были здесь во времена, шведской войны. Паданы когда-то были столицею Корелии — теперь местопребывание станового пристава: sic transit gloria inuiidi! Прежде сильные корелы всюду уступили колонизаторскому движению великорусского племени и с берегов Онего отодвинуты к Сегозеру; да и тут, собственно говоря, финского типа не найдешь, а видишь все знакомые русские лица. Только между собою говорят еще Корелы на корельском языке, который, по словам Гельсингфорских исследователей последнего времени, находится в таком же отношении к финскому, в каком древнеславянский — к русскому. Все Корелы превосходно говорят по-русски, и нет этого лишь в самых удаленных от Онего местностях корельских волостей. Благодетели рода человеческого не преминули однако озаботиться о судьбах корельского языка и тщательно обучали ему в Петрозаводской семинарии тех, кому приходилось отправляться в корельские приходы на места священников; какому корельскому языку обучали этих проповедников в семинарии — увидал я только в Паданах. Пришел я раз в Паданское волостное правление; глядь — в углу целая куча каких-то брошюр валяется. «Что это?» спрашиваю у старшины. «А это», говорит, «нам сюда наказы разные присылали». — Взял, поглядел — ничего ровно не понимаю. «На каком же, говорю, это языке? на корельском?» — «Как на корельском, когда мы сами корелы! в том-то и дело: наказы прислали, да не берет их никто — ничего понять не могут». Ну и в самом деле есть чему подивиться. Например, корел не понимает слова наказ, да у него для официальных наказов и вовсе слова нет, и вот досужий переводчик берет русское же слово «приказ», коверкает его, как коверкают русские слова напр. наши русаки на китайской границе, думая этим облегчить им понимание, и делает в силу этого из «приказ» — «прикоазу»; ясно, что корелы, не понимающие слово «приказ» тем менее еще поймут нелепое «прикоазу», тогда как сам же переводчик очень хорошо знал, что у корелов есть слово кяскеиду, т. е. нравоученье. Отвлеченностей ни один кореляк не разберет, а пришлось переводчику передать фразу «общие обязанности»; подумал, подумал ловкий человек, да и хватил: мида пидов роата гейло кайкись энзимяйзексэ, т. е. что всякий день случается нужным сделать, или нечто в роде этого. Можно бы было привести из этого наказа гибель ерунды, но мы ограничимся здесь немногими примерами: бродяги — бродягат (безпашпортнойт), беглые — биэглойт, вехи — виехат, дизертир — биеглой солдатат, дороги — дорогат, маршевые команды — командат билешнойн солдатойн, монеты фальшивые — манетат фальшивойт, подати — подушной, рекруты — некрутат, сборы общественные — окладат общественнойт. Из этого списка ясно видно, что мудрый переводчик перековеркал русские слова и полагает, что тем самым он облегчил их понимание корелам. Даже перед словом «переправы» не остановился переводчик и передал его приблизительно так: через реки чтобы перейти на лодке, да и для этой фразы настановил еще целый ворох слов: «пойки ярвес либо иовес суврембас венегел ягятус». Для кого же это, спрашивается, трудился и потел переводчик? ни для русских, ни для кореляков — для себя лично. Ну что, подумалось мне, если все-то переводы на местные языки делаются таким образом? «Получил за это награду...» сообщил мне волостной старшина, и все мне, благодаря этому, разъяснилось.

Если бедны крестьяне русские (не смотря на хорошее сравнительно с другими великороссами житье-бытье) в Повенецком уезде, то про кореляков и толковать нечего; хлеб доставать им гораздо труднее, а потому он у них дороже и следовательно разных прелестей, в роде сосновой коры, соломы и т. п. кладется в печево у них побольше; канаты и веревки вьют они из бересты, за невозможностью приобрести пеньку дешево; та же береста служит им и для производства котлов, в которых они ухитряются варить ушицу из невычищенной рыбы. Чтобы разыскать себе местечко для посева, кореляк зачастую уезжает верст за 20 от своего селения, да и там-то соберет разве сам третей скудный свой посевец. Но воззрили на него и на его земляка русского отцы благодетели из Петербурга и порешили облагодетельствовать их на славу. Порешено было безнадельных Повенецких крестьян Наделить землею. Мы как раз застали в Паданах надельную партию землемеров, которые благодетельствовали крестьянам, собирая их со всех мест, часто верст за 20 и за 30 для носки инструментов, вех и кольев. Земля здесь, рассудило начальство, дешевая и никто за нею не гонится, а потому и следует дать по 30 десятин на душу. А того-то и не рассудило начальство, что не только на 30 десятинах, а зачастую и на 30 верстах не найдешь здесь удобного для посева местечка! Неужели же так трудно было сообразить, что крестьянин здешний отнюдь не оседлый земледелец, а номад, зверолов и рыболов, что на 30 десятинах своих он ни в жизнь не разыщет и медведя, и оленей, и белок, и рябчиков, и иной дичи, и рыбу. Нет, все хочется повернуть, изволите ли видеть, на оседлое земледелие, и воображают легковерные люди, что достаточно разорить и без того скудодостаточных крестьян рабочими днями и провести межи, да расстановить кое-где колышки, для того, чтобы номад в силу обстоятельств сделался вдруг оседлым не на бумаге, а на деле. То и дело встречались мне по дороге выкопанные из земли столбы и я удивлялся силе той бури, которая уничтожила работу землемеров-благодетелей. «Эка бурька-то была у вас здесь», сказал я раз крестьянину — «столбы-то повыворотила». А он усмехнулся, да и говорит: «да наши балуют — они же и выворотили. Пущай господа тешатся — все равно ни к чему! как уедут, так и пойдет все по старому! ишь флагов понаставили, а наши поставят, да и выроют снова, когда господа отойдут от того места маленько». — И воображению моему представилась неотрадная картина отказа крестьян исполнить начальственную блажь, неизбежную репрессалию, в виде секуций, заушений и плюходействия, и в конце концов, еще большее разорение и без того бедного крестьянина, который тем только и виноват, что сама природа сделала из него зверолова и рыболова, а не земледельца.