Прежде чем рассказывать о тех впечатлениях, которые я вынес из пребывания моего на «харчевой», я полагаю, здесь будет вполне уместно дать хоть малейшее понятие об огромном лесном богатстве описываемых мною мест, о том, как эксплуатируются эти богатства и как могли бы эксплуатироваться при более порядочном хозяйстве и при отсутствии варварски-разбойничьего отношения к лесу промышленников и тех, кому сие ведать надлежит. Леса в Олонецкой губернии занимают огромнейшую площадь в 10,5 миллионов десятин — это одно из весьма немногих богатств губернии, так как пахотные земли составляют такую малую долю общей площади губернии, что об них и говорить не стоит. Только страшно выносливый горб русского человека, поставленного в самые отвратительные экономические условия и климатом, и людьми, которые и думать забыли об этом крае, может кое-где сделать из болотины пашню и, решительно из любви к искусству, сеять рожь и овес, которые то не взойдут вовсе, то не успеют дозреть. а то и взойдут и даже дозреют, но в количестве сам-друг посева. Если бы к лесу олонецкому да приложить руку, если бы его не разграбляли, как res nullius, если бы правильно расходовать его, если бы весь он шел в дело так, как делается это за границей — сильно разбогател бы олонецкий крестьянин, так как, быть может, к той поре он распростился бы навеки с своею охотою быть вечно у кого-нибудь в кабале и питаться крошками со стола господ, когда мог бы сам быть господином и питаться яствами, которыми обильно уставлены столы. Самые обширные лесные пространства находятся в Пудожском, Повенецком и Петрозаводском уездах, т. е. в тех именно, где народонаселение не так густо, где подсечное хозяйство не успело еще распространиться до такой степени, как напр. в уездах более густо населенных, в каргопольском, вытегорском, лодейнопольском и олонецком. Где народонаселение особенно густо, там в настоящее время начинает уже ощущаться недостаток в лесе; леса истощены здесь губительным подсечным хозяйством и представляют до крайности жалкий вид; кустарник, да обгорелые, кривые деревья свидетельствуют о том, что цивилизация проникла сюда, но цивилизация лишь папуанская, отнюдь не большая, так как право захвата, минута — вот на чем она основывается, нет думы о будущем, о том, что будет делать, чем будет кормиться сын, внук. Мне надо быть сытым — руби, жги, паши, сей, а там что Бог даст! Но конечно надежда на Бога обманывает: через четыре, много, года пал, огнище бросается за негодностью и только ползучий кустарник свидетельствует по прошествии нескольких лет, что цивилизатор папуанец приложил к этому месту свою ручку и сделал вопиющее дело, даже преступление, сгубивши на веки богатую растительность и бросивши, как негодь, через три-четыре года загубленное место. Только сохранившиеся чудом пеньки свидетельствуют путнику о тех строевых лесах, среди которых селился здесь русский человек, и грустно станет за то, что все еще не вышел он из своего папуанского момента развития. Чем дальше уезжаешь от сел, тем лес становится и гуще и лучше; в особенности он хорош там, где слой производительной почвы достаточен для произрастания его. Но присущая русскому человеку охотка хоть кое-как поковырять землю да посеяться часто увлекает крестьянина и не весть куда от его логова; ищет он сележных мест, во время своих полесовных странствований, и лишь только выдастся такое местечко где-нибудь, тотчас попалит он его и начнет работать почти впустую, чтобы года через три посеять рожь или ячмень, которые уродятся сам-друг и едва хватят ему на месяц, ну на два в смеси с такою дрянью, которую переварить может только такое толоконное брюхо, каким несомненно обладает русский человек, да вот еще кореляк, который, право, мало в чем отличается здесь от русского: тоже мнет, так же подголодывает, так же вечно работает другому на пользу и живет в кабале, в которую попадает всенепременно, словно иначе и быть не может. И русские, и кореляки здесь зачастую едят такой хлебец: ячменная солома предварительно просушивается и толчется в деревянной ступе; по истолчении в мягкие волокна, мелется на ручных жерновах (зачастую по недостатку на покупку каменных — на деревянных) вместе с рожью или ржаною мукою, которой обыкновенно примешивается только 7-ю часть против соломы. Потом «хлебушко» растворяется и печется обыкновенным образом. Изредка, и то разве в семействах позажиточнее, в ячменно-соломенный хлебушко на половину входит ржаной муки. Но и ячменная солома не у всех бывает и тогда употребляют ржаную, которая «не в пример грубее будет для нутря». Хлеб из неё выходит жестче и неприятнее на вкус ячменного. К ячменно-соломенному хлебу трудно привыкнуть без боли, а к ржано-соломенному наш барский желудок — белоручка и ввек не привыкнет; я было попробовал, так и не рад был жизни: живот пухнет и бурчит, как кипит что в нем. Но все это только цветочки, а есть еще и третий разряд хлеба — унеси мое ты горе! Ел я и этот и долго потом каялся. Весною, после первого грома непременно, сдирают с сосен кору, отделяют нижнюю беловатую оболочку от верхних толстых слоев коры, сушат и потом кладут на горячие уголья, чтобы «дух смоляной выгорел». Как только эта белая оболочка от жара примет красноватый цвет, ее толкут в ступе и мелят на ручном жернове. Потом к сосновой муке прибавляют от 7 до 7,5 пропорции ржаной муки и из этой смеси обыкновенным образом приготовляют хлеб, растворяя с вечера, а то «не убухнет древесина». Для экономии ржаной муки, хлеб делают обыкновенно пресным. Но в иных семействах иногда (нередко) и до того нужда доходит, что и вовсе ржаной-то муки не останется; вся она продана на уплату податей и земских сборов. И на этот случай есть подмога, и тут верящий в мощь желудка своего повенчанин, русский ли он, кореляк ли (а чаще по бедности и удаленности своей — последний) находит средства не доставить «Правительственному Вестнику» великой горести, сознаться в существовании голода; тогда, изволите ли видеть, сосновую-то муку всыпают в молоко и этою, в сыром виде, какою-то молочно сосновою кашею питаются люди вместо хлеба; даже словцо особое придумал туземец для этого блюда — «корява», остроумно! и делается из коры и, как говорят евшие, «для нутря очень уж корява». С этою сосновою кашею только уже очень крепкие натуры могут свыкнуться; обыкновенно же она производит непременную опухоль, при которой редко туземец освобождается от хлопот посылки в погост за попом для отпевания. И такой-то хлебец, такое положение отнюдь не временное явление, а вполне постоянное; так идет здесь питание уже несколько веков и только раз завопил здешний туземец о голоде, когда даже соломы не было вовсе и корява одна царствовала везде и губила народ десятками. Но и эта постоянная бесхлебица не может удержать земледельческого зуда, и просто диву дашься иной раз, когда верст за 20 от селения, вдруг вынырнет из-за леса огнище с посевом, а следовательно и подсечка «государственного имущества». Порешили однако, что надо положить конец подсечкам и задумали кабинетные решители судеб «внушить крестьянам, что лес не весь принадлежит им и наделить их землею в достаточном количестве». Что из этого вышло, мы укажем несколько ниже, точно также как сообщим и отношение народа к этим ухищрениям отцов благодетелей. — Главные породы, представители которых чаще всего встречаются в лесах Повенецкого уезда, суть: сосна, ель и лиственница; весьма много в них березы, ольхи, осины, рябины, ивы, липы и клена. Сосна господствует. Береза и ольха идут сполна на дрова, и редко можно увидать, что туземец не побрезгал ими для постройки; вот рябину, липу и клен так пустил повенчанин в дело на всякую хозяйственную мелкую поделку, а иву облюбил за её кору на лапти, корзины и иную плетеную надобность. Смотреть жалко, как попорчены березовые леса сдиранием бересты, которая идет здесь на всякую поделку, которая в центре Руси и на юге делается из волокон льна и конопля. А как посмотришь вообще на эту прорву леса, да сообразишь, пользуются ли этим богатством так, как нужно — обидно станет за русского человека, что не умеет он вовсе пользоваться тем, что дает ему природа. Энергия и капитал — вот что требуется для этого заброшенного края; с ними воскресло бы это сонное болото, маленько нагулял бы жиру крестьянин, а лесная промышленность получила бы правильное и широкое развитие. Много конечно теперь условий, которые мешают делу, но вышеупомянутыми двумя двигателями они были бы легко устранены. Главным образом страдает здесь лесопромышленность от того, что водяные пути имеют различное направление, от обширности и неизведанности огромных озер и от отдаленности лесных дач от мест сбыта; кроме того, до самого последнего времени, запрещено было отпускать строевые деревья из так называемых корабельных рощ и из «усвоенных флоту дач», а этих привилегированных пространств считается около 1 м. десятин; ясно, что в этих рощах и дачах веками копился и гнил сухоподстой, никуда негодный, и знаменитые рощи и дачи существовали только на бумаге, а на самом деле ничем ровно не отличались от остальных лесов, разве только грудами валежника и гниющего сухоподстоя. Но вряд ли без внешнего толчка можно ожидать великих результатов в Повенецком уезде и, только возвысивши заводскую и фабричную деятельность, можно будет ожидать проку. Лес, как средство обработки продуктов заводско-фабричной деятельности, дешев и если только суждено когда-нибудь Повенцу увидать развитие обработки металлов и технической обработки лесных материалов, то и для лесных повенецких богатств наступит лучшая пора. А пока сколько мы ни ездили, сколько ни ходили — везде видели все одно и тоже: подгнивает лес, дачи завалены валежником и лес служит лишь удобрением для бедной почвы. Так как мало известно о том, где расположены олонецкие лесные богатства и каков к ним доступ, то я полагаю будет здесь не излишне подробнее и толком описать по крайней мере те леса, что расположены в местностях, чрез которые мне пришлось проезжать, т. е. тянут, так сказать, к беломорскому, финскому и онежскому бассейнам. Для более определительного указания местностей, в которых лесопромышленность достигла большей или меньшей степени развития и тех причин, что останавливают дальнейшее движение вперед этой промышленности, удобнее всего будет сделать здесь краткий обзор тех водяных путей, по которым лесные материалы могут быть доставляемы к пунктам сбыта. К беломорскому бассейну относятся Сума и озера Хижезеро, Пулосозеро и Сумозеро, которые особенно значительных притоков не принимают и потому представляют одну длинную питательную жилу для лесной торговли Сумского посада, в который начинают чаще и чаще заходить иностранные корабли за досками и другим лесным материалом. Кроме этой жилы есть еще и другая, гораздо более питательная. Издалека несет свои волны быстрый, величественный Выг, который, пробежав около 90 верст, впадает наконец в обширное Выгозеро, имеющее 927 кв. верст протяжения; в Выг впали быстрые полноводные речки Лекса и Кумбакса с Вожмою, а там, где Выг снова через Падвоицкий проход вырывается из Выгозеро, чтобы, пробежав еще 90 верст, впасть наконец в Белое море, широкая Онда вносит опять-таки в него обильные воды Ондозера и целой системы мелких озер, расположенных вокруг него по Архангельской границе. Не один Выг питает Выгозеро, так как с юга впала в него широкая Телекина (80-120 с.), а с запада Сегежа. Река эта, каким-то образом обойденная прежде на картах, на самом деле отнюдь не приток, а составляет, так сказать, главную жизненную жилу системы уже по одному протяжению своему на целую 91 версту. Под названием Сондалы она вытекает из самого центра корельских волостей повенецкого уезда, образует по пути Маслозеро и Сяргозеро и впадает наконец в Сегозеро, представляющее площадь 1033 кв. версты, т. е. по величине своей уступающее только Онего; не одна впрочем Сондала питает Сегозеро — сюда же изливают свои воды Селецкая и Остерская реки, из которых последняя берет начало на Масельгском перевале из Остерского озерка. К тому же беломорскому бассейну относится и неизведанная красавица Кемь с притоками Чирка-Кемью и Мусю, которая берет начало на финляндской границе и, переливаясь из одного озера в другое, образует на своем течении Боярское, Ругозеро, Тикшезеро и Нюкозеро. Все переименованные здесь реки могут превосходно служить для сплава лесных материалов; озера Выг и Сег представляли до последнего времени значительное затруднение для прохода гонок, как по своей обширности, так и по бурности, но теперь открыт способ так связывать бревна, что размыкать их по озеру может только самая ужасная буря, что здесь впрочем все-таки редкость; единственно, что затрудняет несколько, или вернее, замедляет доставку бревен в торговые пункты — это Сегежские, Кемские, Сумские и Выговские пороги, на которых желающий может слезть с лодки на берег и вдоволь налюбоваться на могилы тех, кого нужда загнала на купеческую прибыль, на разоренье для семьи, на гонку бревенную. К этому бассейну прилегают 2,5 мил. десятин леса, но заготовка идет довольно деятельно лишь на 1/5 всего пространства (на Сондале и Селецкой), в остальных же 4/5 только гонят на местную потребу смолу, да гадят лес из-за бересты. Вся Кемь не только не эксплуатируется, но даже, сколько мне известно, никто не дал себе труда побывать на ней и изведать эту превосходную реку, по которой чуть ли не от самой Каяны вплоть до Белого моря можно проехать. Конечно, при настоящем жалком положении фабричной и заводской деятельности, нельзя ожидать сбыта всех тех заготовок, которые возможно сделать в беломорском бассейне, но можно смело рубить по бассейнам Кеми, Сумы и Выга — сбыт будет, так как иностранцы все чаще и чаще заглядывают в наши беломорские пристани и наведываются за лесом, так что распиловка не поспевает совершаться по мере требования. По одному выговскому бассейну можно смело вырубать ежегодно от 50-60 т. строевых дерев, а Кемь и побольше того может доставить, если прекратится когда-нибудь наше варварское отношение к лесным богатствам. В рабочих уже конечно недостатка не окажется, так как русскому человеку покажи лишь хомутину, сам в нее полезет; конечно плату-то немного возвысить придется, так как существующая в настоящее время заработная плата куда как незначительна — чего доброго кореляк и не пойдет работать хоть бы на Кемь; про русачка толковать нечего! Этот полезет всенепременно, так как везде и всюду он за медный грош тянет лямку. Побаиваются дороговизны сплава за-границу, и боязнь эта вполне справедлива; дело в том, что вследствие большего вывоза, нежели ввоза морские суда берут кучу фрахтовых денег, так как должны идти в Белое море с балластом, т. е. впустую, и делать огромный переход без всякого толку; все это верно, но почему же существует компания беломорского торга? почему не завести наконец свои морские суда и не рискнуть изобидеть голландцев, норвежцев и англичан, которые, по правде сказать, довольно, таки покормились от нашей неумелости. Наконец, так как в этих местах вовсе не было до сих пор сбыта, то бревно в доставке на берег моря обойдется несравненно дешевле, нежели в иных местах, а следовательно и будет из чего заплатить за прогульный фрахт! Нет! вся беда в том, что косны мы, что нет у нас энергии, нет предприимчивости, а кто в этих качествах и горазд, так капиталом не осилит — и рад бы в рай, да грехи не пускают. Составится общество опять дело дрянь! сидят себе люди в Петербурге и распоряжаются всеми делами из своих кабинетов на Морской; здесь нужен человек дела, а не жалкий аферист или собрание аферистов, которые у нас вечно аршинничают, объегоривают на мелочах, а действительные барыши упускают, благо есть добрые люди иностранцы, которые и до сих пор нашею глупостью не брезгали, да вряд ли когда и побрезгают — дурак не повсяк день родится!