Великолепнейшее природное шоссе, сумасшедшая, чуть не по 20 верст в час, езда ямщиков, теряющих всякое дознание о том, что лошади могут утомиться и даже пасть от усталости, при виде магической надписи на открытом листе, что благоволят, дескать, выдавать вам лошадей за «оные»; превосходные виды, сменяющиеся постоянно по сторонам; этот нескончаемый лес, который тянется чуть ли не до берега Белого моря; эти скалы, которые наворочены здесь будто титаном каким; эти горные речки, озера чуть не на каждом шагу; дивная панорама Онеги, которая по временам открывается глазам вашим, словно море какое безбрежное; бодрый вид народа, который сумел ужиться на этих не привольных по части хлебной местах и который то и дело отвоевывает у мачехи-почвы то болотце, то покатую сельгу; возможность со всяким, даже с самым бедным крестьянином, у которого кажется голод должен бы был отбить рассудок, поговорить толково — все это, конечно, вместе взятое, должно бы было сделать из дороги от Петрозаводска в Повенец какое-то увеселительное путешествие, если бы обаяние не уменьшалось тем, что по въезде в богохранимый Повенец вы решительно не знаете, куда деваться от жгучей боли в руках, лице и затылке. Чуть не с первой уже станции путник ощущает, что он вступил решительно в царство комаров, мошкары и тому подобной негоди, которая облепляет новичка и доводит решительно до остервенения. Едва въехал экипаж в лес, как начинается знакомство с одним чисто местным насекомым — знакомство крайне неприятное, так как барма, муха довольно значительных размеров, часто больше обыкновенной песьей мухи, неразборчива по части пищи и потому с одинаковым наслаждением протыкает своим жалом и конскую морду, и заскорузлую шею ямщика, и аристократически-тонкокожую физиономию какого-нибудь превосходительного ревизующего лица. Сначала мы крепимся, потому лишь впрочем, что крепились ехавшие с нами ямщики, да и потому еще, что никак не могли придумать, чем бы укрыться от барм, комаров и мошкары; но когда к вечеру летающая компания до такой степени увеличилась в численности, что решительно ни глаз, ни рта нельзя было раскрыть, чтобы не попало туда какое-нибудь шальное насекомое, а главное, когда шея, физиономия и руки наши распухли и горели, как от горчичников, то мы решились пожертвовать и видами, и прелестью вечера, и завернулись с головою в пальто. Наконец, приехавши на одну из станций, мы увидели, что ямщик, собираясь уже садиться на козлы, тащит из кармана какую-то штуку, сделанную из холста; стали мы приглядываться и в конце концов узнали, что здешний крестьянин сумел отлично отбояриться от назойливых и мучительных насекомых. Ямщик надел на себя кукёль, который, как оказалось, употребляется в этих местах постоянно. Кукёль — это холщовый башлык, сшитый особенным образом. Все полевые работы производятся в кукёлях, и следует признаться, что выдумка недурна: и солнце не палит, да и комар не укусит. И снова невольно натолкнешься на мысль, отчего бы это не додуматься было до кукёля нашему степному крестьянину, отчего бы не защитить ему свою физиономию и затылок от жгучих лучей солнечных? От кукёлей идешь дальше, начинаешь сравнивать и то, и другое, и куда как неказист покажется нам степнячок в сравнении с олончанином. Кажется, земля дает много; стоит лишь ковырнуть ее дрянною ковырялкою, чтобы она дала хлеба на зиму вволю, благорастворение воздухов хоть и не ахти свет какое, а все почище северных местностей, а между тем тип измельчал, издряннился, погорбился; красивого лица не сыщешь и за деньги, на работу плохи, несет 4 полена и отдувается, копнёт раза три лопатой и остановится, спросишь — не поймет, поговоришь — и жалко, и обидно станет. Отчего же северян и работает, так что заглядишься на его работу, куда-нибудь на сельгу заберется — и рад, что раздобыл полосьмушки десятины под распашку, три года должен употребить на предварительную подготовку будущей нивы, сжечь лес, стащить в сторону каменья, да унавозить так, что под навозом и земли не видать; в разговоре боек, отвечает умно, с достоинством; по большей части грамотен, предприимчив? Отчего бы это в самом деле? Пробовали было спрашивать у ямщиков и тех, у кого останавливались, да говорят такое несуразное, что еще хуже в тупик становишься. Один, так сострил даже. Я говорю: «почему это все происходит, что и богаче вы здесь, а должны бы быть беднее?» «Одним, говорит, бедны мы — помещиками, да тем-то мы и богаты». Вот и толкуй тут! А помещиков-то — это правда — там на севере мы что-то не встречаем.

В Пергубе, предпоследней станции по пути к Повенцу, тоже ломка была; местный крестьянин по своему невежеству думал, что и в самом деле он подле своей Белой Горы, сыт будет, раздразнили его работишкой, да и бросили ломать мрамор, потому «расчета нет». И опять невольно лезет в голову неотвязная мысль и буравит мозги, а ответ-то хоть и найдешь скоро, да ответ новый вопрос представляет и так дальше, дальше, пока не дойдешь до причины всех причин или до неразрешимого. «Всякое есть у нас угодье, а талану нет», вспоминается нам речь одного крестьянина, у которого мы спросили, почему до сих пор еще не покинули они никуда негодное трехполье? Экой горемычный народ этот, русский, ни расчета у него, ни талану у него нет! Иностранец из всякой падали и негоди себе деньги делает, а у нас все расчета нет. Именно только русский человек мог придумать выражение вроде: нет задачи, нет талану. Тем больнее глядеть на такое место, где и угодье есть, и талан есть, да нет воротилы-капитала, к которому бы могла прилепиться народная деятельность. Невольно наталкиваешься на тот вопрос, что ведь добрые люди и капиталы составляют, не имея ни алтына в кармане, при посредстве промышленных артелей. Вот тут-то и становится еще горше и больнее; северян, при всей своей рассудительности, до артели еще не додумался! Стоит огромная Белая гора, состоящая из белого мрамора с розовыми полосками, всеми покинутая, в стороне от тракта, будто красавица гордая, что прошли люди мимо и её не заметили.

Но вот и Лумбоша, последняя станция к Повенцу, конец так называемого Заонежья. Обыкновенно жители одного берега Онежского озера называют тех, кто живет на противоположном берегу, заонежанами, но слово это имеет еще и частное значение, которое известно и на Онего, и у Белого моря, и, в особенности, когда помор говорит про заонежанина, то он всенепеременно подразумевает под этим прозвищем жителя известной лишь местности прионежья, а отнюдь не противобережного жителя. В тесном смысле, заонежанин тот, кто живет в волостях кижской и толвуйской петрозаводского уезда и шунгской повенецкого уезда. Так как им, собственно, принадлежит честь колонизации дальнейшего северо-востока, который подлежит здесь описанию, то поэтому мы и считаем уместным здесь именно остановиться на описании их общего типа и тех характеристических черт, которые отличают их от других обитателей онежского побережья. К Заонежью причисляются все погосты, которые расположены на огромном мысе, вдавшемся в Онежское озеро с севера то на 40, то на целых 70 верст, перерезанном почти во всю длину свою заливами, губами и длинными озерами, соединенными с Онегой узкими проливами или потоками; Сенная губа, Кижи, Яндомозеро, Великая губа и Космозеро кижской волости, Толвуй, Фоймогуба, Вырозеро, Кузаранда и Типиницы толвуйской волости, да и вся былая шунгская чудь, которой теперь решительно и следов не осталось, сами себя зовут Заонежьем, да и олончанам и поморам известны под этим именем. Насколько нам удалось выследить, жители этих местностей, а также и тех колоний, которые основаны здешними выходцами, отличаются вообще средним, но отнюдь не маленьким ростом; сложены правильно и пропорционально. Лицо красиво, по крайней мере в большинстве случаев, глаза чаще всего серые, волосы русые, с виду они кряжевисты и неповоротливы, но в деле подъемисты и тверды; насколько можно заметить, труден первый приступ к труду, но раз труд уже начат, то заонежанин воротит за двоих и не остановится, пока руки не откажутся действовать; это отсутствие инициативы к труду, отсутствие энергии, предприимчивости всеконечно следует себе объяснять условиями чисто-климатическими, так как народ сам по себе отнюдь не ленив и напротив того на деле задорист. Заонежанин терпеть не может работы, требующей сидячей жизни; он охотно работает на поле и на озере, но засадить его за сидячую работу почти невозможно; из заонежанина выйдет превосходный работник в деле, требующем подвижности, но сапожников и портных в Заонежье из местных жителей не встретишь ни за что; как только наступает поздняя осень, так в Заонежье и в другие местности, населенные заонежанами, начинают являться швецы по части платья и сапогов из Каргополов, а иногда даже и из далеких вологодских стран. Эта неохота заняться работой, пригвождающей к одному месту, есть еще след той любви к передвижениям, которая отличала их праотцев новгородцев; эта-то любовь к передвижениям и совершила на Руси дело колонизации и без неё бог весть когда бы еще совершилось вселение русского элемента в земли чуди, ями и другой белоглазой негоди, которая выказала явную неспособность свою к культурной жизни, должна была поэтому сгибнуть и сгибла, благодаря новгородской подвижности и охоте к новым местам, которая, как мы сказали, и теперь еще заметна в потомках бывших новгородцев, жителях северо-восточной части Олонецкой губернии; и теперь еще происходят все новые и новые захваты территории на севере и теперь еще идет дело колонизации, и только административные меры сдерживают колонизаторов от побуждения хлынуть на север и олюднить то, что теперь безлюдно, обогатить то, что теперь голо и бедно. Чем из петербургских барских кабинетов решать судьбы нашего севера, скорбеть о нем и говорить жалкие слова, гораздо действительнее бы было дать право свободного перехода и займища тем, кто охоч на занятие новых мест, и не стеснять их паспортною системой, которая, собственно говоря, и немыслима даже на севере при тамошних расстояниях. Мы толкуем о том, что норвежцы завладели поморьем и тамошними промыслами, а ту силу, которая одна разве в состоянии помериться с норвежцами практичностью и дельностью, держим на помочах и не даем ей ходу. Если и существуют отходные промыслы, то направляются они не особенно далеко и притом на север и на восток, а в Петербург направляются еще в весьма незначительной степени. Кроме того, что он не охотник до сидячего заработка, отсутствие обонежанина в Петербурге объясняется еще и тем, что он в большинстве случаев не православный, а потому и старается на грех не лезть, на глаза не показываться. Тем не менее в Петербурге известны три артели, состоящие из чистых заонежан; кормятся они мастерствами: столярным, плотничным и конфетным. Была прежде еще одна артель банщиков, но она как-то распалась и остальные члены её примкнули к небольшой кучке архангелогородов, которые и до сих пор омывают тела почтеннейшей публики в одной из наших петербургских прославленных бань. Житье-бытье заонежан и обонежан не ахти свет какое райское и блаженное, так как климат все-таки остается не без влияния на здоровье жителей, а болотина довершает дело, и всякого рода болезни таки потрепливают обонежан. Кореляк, тот распорядился умнее, забрался на сельгу — и горюшка ему мало, а русский человек везде одинаков: мрет на юге, мрет на севере, потому что вечно примкнется либо к логу с потеклинкой, либо к озеру, а следовательно и к источнику туманов и вредных рос. Времена года здесь распределены между болезнями крайне аккуратно; горячка забрала себе зиму, а лихорадка свирепствует весною, почему и известна здесь под именем «веснухи», которая треплет народ без жалости, да и безнаказанно, так как санитарная часть здесь в таком виде, в каком она находится разве только еще в Туруханском крае. Народ до того приобвык к своей веснухе, что специально занялся ею и понадавал ей таких типических прозвищ, что становится вполне ясным, что всякое прозвище прочувствовано и родилось у человека, которого особенно полюбила веснуха; впрочем лихорадка — наша народная болезнь, и потому история о 12 сестрах «девах трясавицах простоволосых, лукавых, окаянных, видением престрашных» распространена повсюду на Руси, и русский человек, в отместку этим приятным девицам за их к нему особое расположение, произвел их по прямой линии от Ирода; в Обонежье трясавиц известно тоже 12 сестер: знобиха, ломиха, тугота (febris gastrica), коркота (жаба), черная (пятнистый тиф), огненная (тиф простудный), томиха (мигрень), сухота, искрепа (упадок сил), синяя (гастрический тиф), зеленая (?) и смертнозримая (апоплексия). Необыкновенно распространены также сыпные болезни, вроде разных видов сыпей, золотухи и оспы, которую частью отказываются прививать на отрез, а частью и рады бы привить, но один несчастный фельдшер на 1000 верст не угоняется. Наибольшее количество жертв болезни эти выхватывают из детей; в особенности часто приходится встречать у детей головную сыпь — «своробу», которая появляется зачастую у 5 недельных младенцев и продолжается до 2 лет и даже более. Причина и своробы, и всякой иной детской сыпи ясна: дети моются крайне редко, пища по большей части рыбная, постель почти всегда сырая, пеленки никогда не стираются при значительной дороговизне холстины, да кроме того благодушные маменьки и бабушки без всякого зазрения совести пичкают недельного ребенка кашей, которая по их словам «окрепшает человека». Свороба до того распространена по Обонежью, что считается неминуемой, и единственная против неё мера — это паренье зараженного места вениками в жарко натопленной бане. чуть ли не все дети заражены и золотухой, которая принимает у них всевозможные формы и лечится опять-таки тою же банею. Против оспы употребляется то же лекарство, но в усиленной лишь дозе: больного 2-3 раза водят в баню, натопленную до того, что пребывающие в ней незараженные завязывают себе платком глаза, а на руки надевают рукавицы. Были случаи выздоровления, но нам самим раз случилось видеть карбункул с гангреной, излеченный деревянным маслом.