Монастырь, часовня всегда служили центрами распространения грамотности; грамотность была сильна, пока существовал Данилов, т. е., пока в Данилове подготовлялись учителя, и учительницы; но погиб Данилов, грамотниц разогнали, и теперь раскольникам и раскольницам наистрожайше запрещено учить ребят грамоте, так как это приравнено к умышленному распространению раскола, т. е. к уголовному преступлению, предусмотренному такою-то статьею свода и влекущему за собой при случае даже и Сибирь. Конечно, как ни стараются добрые люди, тем не менее отцы и матери учат своих детей грамоте, но все это совершается уже в значительно меньших размерах, грамотность падает видимо, а со смертью старого поколения пожалуй число грамотных разве лишь немногим будет превышать тоже число в центре России. Правда, есть школы при церквах, о которых несказанно печется православие, но, конечно, никто из раскольников и не подумает послать своих детей в эти школы, так как учителя им ненавистны, да они и не могут им верить. Народ видимо дичает; один культ не исполняется из страха, другого исполнять не хотят, так как он чужд для большинства и, кроме горя, ничего не приносил для их отцов и дедов. Апатия к религии, а по местным условиям следовательно и к делу, наиболее замечается в молодежи; уже нет того трудолюбия, является вместе с табачком и водочка, а за нею и все прелести, в роде сифилиса и иных; старики все терпят и молчат, но едва достигнут известного возраста, как в них начинает говорить уже чисто религиозный фанатизм, и часто люди весьма рассудительные вдруг бросаются в странничество, в аристовщину и иную нёпуть, которая убивает всякий смысл, губит силы, вечно фрондирует и никогда ничего путного не достигает своим непотребным фрондерством. Кому-то вздумалось однажды ввести миссионерство в раскольничьи местности и вышло невесть что такое, чего никак и разобрать невозможно. Бюрократия, еженедельные доносы — вот чем разразилось миссионерство в Обонежье. В неделю раз миссионеры обязаны были сообщать о настроении и действиях паствы, а также и местных священников; насмотревшись на деяния великих мира сего, и миссионеры отнюдь не брезгали заушением и плещеванием и во всякой поездке миссионера сопровождала земская полиция. Такая система не могла повлиять благотворно на раскол; он не только не ослабел, но как-то ожесточился и последователи его мало-помалу деморализуются и грубеют. Понятно становится, что вы редко встретите явного раскольника, который без запинки объявляет себя даниловцем, непримиримым; все остальное население, кроме приписных даниловских «старожил», считается православным, но только лишь по приходским спискам, в которых аккуратнейшим образом против каждого прихожанина обозначается: «не был у исповеди и святого причастия по нерадению, по болезни», или же и просто на просто «не был». На самом деле во всем Повенецком уезде едва ли наберется и 500 человек православных или, вернее, вполне равнодушных.

К самому Данилову подъедешь и тогда только распознаешь его, а то так и не приметишь его за лесом. Полуразвалившиеся избы поражают путника своим нищенским видом; вы справляетесь, кто хозяева этих скверненьких избенок, и видите, что вы не ошиблись, что хозяева их сюда затесались из Руси православной, голодной, грязной и беспорядочной. Когда разорили Данилов, то осталось много превосходно обработанных полей, которые должны были со временем залобиться, т. е. зарасти мелким лесочком и следовательно пропасть для культуры. А тут кстати подвернулось одно обстоятельство, которое показалось администрации чуть ли не с неба свалившимся, и даниловские пожни перешли к новым хозяевам. Какой-то псковской помещик в один прекрасный день смутился духом в виду страшного для известной части помещиков «антагонизма» и напрямик отказался от своих крестьян, бросив их как какую негодь. Куда девать эту негодь? И порешили переселить их в Данилов на готовенькие пожни и на готовый материал для домов. Все строения монастырские отдали псковичам даром: живите, дескать, на доброе здоровье! Но не прошло и полгода, как половину псковичей ошеломленное начальство принуждено было отправить в Сибирь; полиция сильно вздыхает по прежним обитателям Данилова, так как псковичи окончательно спились с круга, развратились и испортились; пожни вспаханы и вообще обработаны скверно; псковичи голодают, шлендают шленды, просят милостыню, воруют по малости и по великому, буянят и дают изрядную работу земской полиции, а даниловцы уверяют, что это Господь наказует за неправды, да за пользование тем, что сделано чужим горбом. Вот вы у какого-то забора или, вернее, у остатков его, телега круто заворачивает налево и останавливается перед большой избой, бывшею монастырской странноприимницей. Не успел я приехать, как меня предупредили о посещении большака; через несколько минут явился и он, видимо ожидая встретить внушительное начальственное лицо, если не с баками, то уже всенепременно с усами; и вдруг увидал он меня, безбородого и безусого, — и ошалел. Мало-помалу мы разговорились и после часовой беседы были уже друзьями; он перестал смотреть на меня, как на подосланного, и развернулся, и разговорился. Большак уже старик, с умным и добрым лицом, грамотный и знающий прекрасно всю историю Даниловского монастыря в частности и поморского согласия вообще. Его рассказы, а также и личные наблюдения, дали мне возможность хорошо познакомиться с нынешним Даниловым, который видимо доживает последние свои годы, и, Бог весть, найдется ли даже преемник почтенному большаку, когда ему приведется закрыть глаза и успокоиться после долгой и полной горя жизни. Кругом Данилова был выкопан большой ров, от которого в настоящее время остались лишь следы, а самый монастырь с кельями был обнесен деревянною оградой, от которой остались лишь въездные ворота. Все постройки (а их было очень много, судя по плану, приложенному к истории Выговской пустыни), исключая 4-5 заколочены и гниют по воле начальства; постройки все деревянные, 2 и 3 этажные и могли бы с успехом украшать не только Повенец, но и Петрозаводск даже; окна проделаны в них небольшие, словно бойницы какие, да оно и понятно, так как Данилов всегда жил под Дамоклесовым мечом, в виде исправника и иных любителей даниловских серебряных и иных изделий. Теперь уже нечего скрываться, по крайней мере даниловцам: все они переписаны, находятся под надзором полиции, да к тому же последняя пришла, наконец, к сознанию великой истины, которой никак до сих пор не могли понять, что 16 несчастных старух вряд ли могут представлять особенную опасность для государства; тем не менее и старухи даниловские и старики стеснены таки надзором изрядно. Посреди бывшего монастырского двора находится здание главной часовни, а немного в сторону от неё, возвышается большая колокольня, которая когда-то имела вид весьма величественный, а теперь близка к совершенному разрушению, если только какому-нибудь псковичу не вздумается из её материала починить какую-нибудь амбарушку свою. На одной из сторон колокольни виден еще циферблат от огромных часов, которые возвещали жителям монастырским час молитвы; на циферблате написаны 17 цифирных славянских знаков, а делались эти часы в Москве; били они всякие пять минут и, по словам одного из старожил, выводили куранты. Вечерком отправился я на кладбище, составляющее для всех поморов святыню, как вообще потому, что они русские люди, которые всегда почитают места упокоения родственников, так и в особенности потому, что здесь погребены основатели поморского согласия. При «разорении Мамаевом» увлеклись административным рвением и в виду всех делали здесь такие дела, что даже гадко теперь вспомнить. По приказанию высшего начальства могилы главных лиц поморства были сровнены с землею, затем запаханы и засеяны травою. С трудом отыскал я место, где покоятся основатели и дальнейшие главы поморщины и как-то совестно мне сделалось, так что поглядел я кое что в часовне кладбищенской, да и поспешил оставить поскорее кладбище. На возвратном пути удалось, однако, мне отыскать могилы почти всех большаков и полюбоваться на дела рук разорителей и псковичей: серебряные иконки и кресты с крестов сняты были, говорят, в самое разорение, а псковичи и медными теперь не брезгают и редко на каком кресте встретишь задушбинный складень. Кладбище запечатано и вход туда большаку и всем даниловцам наистрожайше воспрещен; охотно бы отправился туда большак покадить «уснувшим», но находится вполне в руках православного священника; если священник мягкий человек, то, конечно, сквозь пальцы смотрит на то, что в кладбищенской часовне иногда вдруг запах ладана слышится, если же священник попадется из ревностных то конечно большаку уже кладбища не увидать ни за какие коврижки и деньги. В настоящее время в Данилове живут 16 старух, большак и нарядник. Все в Данилове было переписано, да еще и как переписано! напр., попадалась в руки чиновникам икона в золотой ризе, усыпанной аметистами и жемчугом — в описи значилось: «икона неизвестного святого (это видно, чтобы нельзя было потом отыскать ее) в металлической ризе с цветными каменьями»; зачастую чиновники нападали и на такую диковинку: «икона без ризы, которая когда-то была поснята кем-то», или «икона в медной ризе с местами для каменьев, а последние из своих мест кем-то вынуты!» Горы целые икон, крестов, книг и складней были навалены на возы и увезены, но куда? —  неизвестно. Чиновники нарочно в виду поморов садились на воза с усилием и оказывали некоторым образом свое презрение к тому, па чем они сидели. Библиотека Даниловская так и сгинула куда то, а образа разошлись по разным церквам Прионежья. Говорят, что даниловские рукописи опять вернулись к тем, кому они были дороги, но конечно не все и распропало их много, благодаря варварскому отношению и чиновничества и духовенства; даже остатки этого богатства, помещающиеся в настоящее время в чулане архиерейского дома, гниют, покрыты плесенью и гибнут для науки, так как там они никому не нужны, а расстаться с ними не хочется.