Поразговорился я с одним встречным прохожим, который оказался старожилом; порассказал он мне о «чудесной могилке» и о «Божьем человеке» много интересного и к довершению всего оказался истым православным. «Вот», говорю, «дырочка-то это зачем же?» — «А это», отвечает, «народ проделал; много раз зарывали и закладали дырочку от начальства, да все раскапывают». — «Кто же?» — «Да народ-от здешний!» — «Зачем?» — спрашиваю. — «Опущают туда хлеб и иную пищу какую — от болезней помогает: угодил Осподу Богу этот блаженный!» — Вот вам отношение русского человека к делу: апатия ли это только или действительное добродушие? — пусть разбирает, кто хочет. Слова этого старика напомнили мне казус, который мне привелось видеть в Тамбовской губернии: по одной из больших дорог губернии часто проходят обозы с извощиками из татар; раз как-то я был очень удивлен, увидавши, как хозяин постоялого двора стал на вечерней заре совершать по всей форме омовение. «Это что?» — спрашиваю. «И чистота и лепота», — отвечает, «да и для души, говорят, пользительно». Ну, а это что же такое? тупоумие, обезьянство или же неопределенное искание чего то, в чем не дают себе отчета? Скорее последнее, но уж никак не первое. А то так одна старушка в Тамбовской же губернии выискалась, которая прошла в Иерусалим сухим путем и пресерьезно уверяла, что такое путешествие гораздо дешевле стоит, и притом несравненно удобнее. «Да как же ты, мать, шла?» — «А через Капказ, по турецкой земли вплоть до Бирутьева; монах один ихний со мною встрелся, оченно святой человек, так даже весь пляшет, когда Богу-то молиться учнет (дервиш); всеё дорогу со мною и шел, матушка называл — он же мне на прощаньи под Бирутьевым и образочик Егория Победоносца подарил — вон у икон-то постановлен». — «А турки-то?» — говорю. — «Да что же турки? они народ добрый: и кормили, и поили и пары давали». Гляжу — пресловутый образочек Георгия Победоносца, как называла дервишев подарок старуха, — а это персидского изделия жетончик со изображением боя Рустема с драконом. Впрочем что же! съездила же ведь одна калужская баба на телеге в Бар поклониться по обету Николе и осталась крайне довольна и Италией и приемом итальянцев.

На обратном пути к пароходной пристани я разговорился с лодочником, как оказалось, рыбаком: жалобы, жалобы и жалобы. Рыбки стало не в пример меньше; только сиги попадаются, а стерлядки так редко, что и на поди! Палья тоже нынче в глубь ушла, в озеро; а по Неве редко попадается; лососю, что Христовой заутрене, радуешься. Цены на рыбу стоят высокие, да улову мало. Кто прежде на три невода брал, нынче и с одним мается. Кабы рыбка не ушла, жить бы по ценам можно, стерлядь от 75 к. и до 1 р. доходит за фунт при 10-ти фунтовом весе рыбины; сижки до 1 р. на месте продаются фунтов 4-5; на лосоську спрос велик, да руки коротки. Хуже жить стало; пароходов развелось много — отбили работу у прибрежных жителей, живших бурлачеством, всю рыбу угнали из этих мест. — «Ну а сачите рыбу?» — спрашиваю, и мне с усмешечкой отвечают: «Как не сачить, сачим». Сами понимают, к чему клонится мой вопрос, сами над собой же посмеиваются, а от саченья не отстают — так, дескать, деды жили и внукам наказали. «Отчего, — говорю, — другим чем не займетесь?» — молчат, будто не слышат, о чем я их спрашиваю.

Сам по себе Шлиссельбург свой век отжил и ровно никакого значения не имеет, разве лишь как резерв для Петропавловской крепости. Как транзитный пункт, он также особенного значения не имеет и притом потому именно, что находится всего в 62 верстах от Петербурга. Тем не менее город или, вернее, самая набережная оживлена; толкутся, ругаются; пароходчики условливаются с судохозяевами, а потому набережная есть царство могарычей, а следовательно и, обязательно выстроенных для означенной цели, кабаков и трактирчиков, сильно смахивающих на простые заведения. Жизнь выработала здесь особую профессию, особый разряд людей — сводчиков. День-деньской бродит сводчик по набережной, заезжает часто и на самое устье, чтобы справиться, кто хозяин идущей барки, и между разговорами разузнать, не понадобится ли буксир. По большей части сводчики — бывшие заседатели и то чиновничество, что встречалось, бывало, лишь в уездных городах; все судохозяева им знакомы; хозяин для них — Илья Иванович, Федор Петрович — для хозяина они — Фаддеич, Мосеич, а то так и запросто черт корявый, строка и т. п. С бурлаками-судорабочими сводчики друзья-приятели, пьют, гуляют, а вместе с тем и «подъяферивают дельце». За все про все — косушка, гривенник, а под добрую руку, да в счастливый час и двугривенный и с судохозяина и с пароходчика.

На большом пароходе вышли мы в Ладогу; озеро, как нарочно, было весьма милостиво и потому качало не так, как оно имеет обыкновение. Ладога — озеро такое, куда цивилизация проникла; промеры сделаны, построены кое-где маяки (хоть и не много, но все лучше, чем ни одного), так что по нем ходить можно без опаски; правда, озеро это иногда и сшучивает такия шутки, что сводит например пловучие маяки чуть не с версту от того места, где от начальства им стоять положено, как и случилось с одним пловучим маяком, но дело все-таки обошлось сравнительно довольно благополучно, если не считать, что пароход, шедший в это время к Сермаксу, взобрался на место маяка и сел на луду. Изредка встречаются парусные суда, большая же часть их или не отваживается отходить далеко от берега, или же предпочитает идти каналом. Благодаря промерной экспедиции и берега озера определяются; определены между прочим несколько новых астрономических пунктов, сделаны глазомерные съемки в некоторых местах, а кое-где так даже и неглазомерная. И тут случились казусы, которые делают из карты Шуберта какую-то «пробу пера» и ничего больше; так напр. граница Финляндии отодвинулась на основании съемки почти на 3 версты западнее; при дальнейшем путешествии ошибки Шуберта сделались ясны и мне, да притом и не такие, а побольше. В народе на севере знают о существовании карт, знают и про ошибки, в них встречающиеся, толкуют и вот что: «да нельзя и не ошибиться! нешто они сами везде побывали? пораспросят, пораспросят — ну иной дуром и скажет, а они на бумаге вырисуют». В иных местах нам просто кажется, что местности наносились с Большего Чертежа, до такой степени новые карты и чертеж сходны в своих ошибках.

К вечеру пароход пристает к Сермаксу, который конечно сделается со временем городом, так как он расположен на устье Свири и притом при конце каналов Петра и Александра U; все, что ни идет к Петербургу снизу, должно побывать в Сермаксе — сама природа указывает в этом месте быть городу. Еще Петр Великий заметил это место и немало пробыл в нем, задумывая вероятно обходную канализацию Ладоги. Из письма его к Головину можно видеть, что сделал в этих местах Петр и как он вообще путешествовал по России. «В езде нашей ни единого порога не видали, только два перебора на Сиговце, и кроме того места везде ночью идти можно, и мы шли: не изволь лоцманов-слушать; кроме тех двух мест, изволь идти ночью». Таким образом мы видим, что войско и свита оставались назади, а Петр шел передовым, готовил путь задним; он ехал по Свири в лодке, наблюдал, измерял и, как говорит предание, не смыкал очей и ночью. В Сермаксе неутомимый Петр должен был пробыть целых 10 дней, а для такой натуры, какова была его, потерять 10 дней — много. «Сильно разгневался Осударь — рассказывает народ — на Ладогу, что она его не пущает дальше погодами, не стер пел, вышел на берег и высек Ладогу плетью — и стала Ладога смиряться и поветер подул, с ним видно и озеро-то спорить не осмеливалось. Ну и то сказать: к делу шел — за дело и сек».

Утром часов в 5 пароход пристает к Лодейному Полю, новому памятнику Великого Петра. Во время замечательного путешествия своего из Архангельска до устья Свири Петр восхитился изобилием и ростом первобытных лесов, растущих в этих местах и близ деревеньки Мокришвицы, где теперь стоит город Лойденое-Поле, в 1702 году заложил корабельную верфь, назначив начальником её поручика Меньшикова. Здесь выстроены были походный храм и дворец на время пребывания Петра на верфи, а в 1703 году строились уже корабли. Петр понял всю важность быстроты работы, часто понукал в письмах своих Меньшикова; натура его не выносила откладки дела в долгий ящик, он сам первый показывал пример энергии и трудолюбия; огромные деревья свезены были на ближнее поле, засеянное рожью; из Карпоголя, Белозерска и Пошехонья явились рабочие; Петр сам приехал в Лодейное Поле, заложил собственноручно 6 фрегатов и 9 шняв, и в сентябре 1703 года возвратился в Петербург на первом построенном на Лодейнопольской верфи фрегате «Штандарт», который и был первым