— Сестра! Сестра!..

Может быть, она и не проснулась бы, если б не услышала этот зов: «Сестра!» Кто-то звал ее, кому-то она была нужна, и Лена мигом подхватилась: где ее санитарная сумка? Не найдя сумки, она медленно огляделась и увидела, что лежит на небольшом песчаном острове, а над ней шумят три сосны. Ни свиста пуль, ни разрывов снарядов. Тишина…

«Где это я? И что со мной? — испуганно подумала она, но, обнаружив рядом с собой лейтенанта Веригина, тут же и успокоилась, подумав: — Все-таки я его спасла. Живой…»

Она подползла к лейтенанту поближе, прижалась ухом к его груди: сердце билось ровно и спокойно — значит, будет жить.

Глаза у лейтенанта были закрыты, и Лена не удержалась, кончиками пальцев дотронулась до его длинных пушистых ресниц: «Зачем такие парню? Отдал бы их лучше мне…»

Может быть, за эти ресницы Лена и полюбила лейтенанта. Еще с того дня, когда отчитал он ее перед всей ротой. Отчитал за то, что не было у нее в сумке бинтов. А где их взять? Хорошо еще, что ребята, разведчики, нашли в лесу немецкий парашют и подарили ей. Материя была такая крепкая, что не рвалась. Пришлось резать ножом. И за два дня Лена нарезала целую кучу бинтов, потому что понимала: без бинтов она кто? Для старшины лишний рот. А с бинтами! С бинтами она чувствовала себя человеком и во время боев ползала и ползала по окопам, не слыша визга пуль и грохота снарядов, потому что все время прислушивалась к стонам: «Сестра! Сестра!..» Но даже если кто-то уже и не мог кричать, она все равно каким-то внутренним чутьем находила раненого и ловко перевязывала, правда, все время помня о том, что бинты надо экономить.

Когда легкие раны на бойцах заживали, она снимала повязки и стирала заскорузлые от крови бинты в какой-нибудь подвернувшейся речушке, сушила их, развешивая на кустах во время коротких привалов. И опять ее санитарная сумка была набита бинтами, и опять она чувствовала себя нужным в роте человеком. Уже пять командиров сменилось у них за это время, и ни одному из них не в чем было упрекнуть Лену: она свое дело исполняла исправно.

Но на этот раз сумка ее, как нарочно, оказалась пустой, а только что назначенный командир знакомился со своей ротой. Он и накричал на нее, не разобравшись, в чем дело. Но когда увидел развешанные по кустам выстиранные бинты, сам подошел к Лене и повинился:

— Простите меня, санинструктор.

И улыбнулся. Вот тогда-то Лена и разглядела его глаза — глубокие, карие, в длинных пушистых ресницах. Они словно притушивали горячечный взгляд. Щеки у лейтенанта были по-мальчишески гладки.

Лене, помнится, стало нестерпимо жаль его: необстрелянный. Такие раньше всех погибали. Но этот ротный — пятый по счету! — оказался везучим. Целый месяц каждодневных беспрерывных боев, а он оставался в живых!

Лена втайне даже мечтала, чтоб лейтенанта ранило, правда, немного, совсем чуточку, но чтоб он тоже позвал: «Сестра!», и она бы мигом к нему примчалась, и перевязала бы рану, и заглянула бы в его глаза.

«Стыдись! О чем ты?» — тут же укоряла она себя, но нестерпимое желание побыть рядом с ним не могла заглушить никакими укорами.

И в этом, последнем, бою, когда они заняли оборону на берегу озера с островами, она ползала от окопа к окопу, а сама все прислушивалась: не крикнет ли лейтенант, не позовет ли: «Сестра!»

Ее и позвал, но не лейтенант, а старший сержант Зарайский:

— Сестра, помоги!

Старший сержант был ранен в живот, из раны вместе с кровью сочилось что-то белое, пузырящееся, и Лена туго стягивала бинты, чтоб задержать это белое, а оно все сочилось, выползало.

Тогда Зарайский взял ее руку, приложил к своей небритой колючей щеке:

— Не надо, сестричка… все равно поми…

Он даже не успел выговорить последнего слова, глаза его остановились, навсегда уставясь в одну, только ему видимую, точку.

Лена и хотела бы поплакать над ним, но слез не было, и она лишь привычным движением руки закрыла старшему сержанту глаза. Отползла, но тут же и вернулась — вспомнила про бинты. Товарищу старшему сержанту они уже больше не понадобятся. Помнится, она уже наклонилась над Зарайским, как услышала рядом голос:

— Лейтенанта тоже, видать, гробануло.

— Где? Где? — встрепенулась Лена.

— А вон, под березкой, лежит…

Она быстро нашла лейтенанта, хоть он и был присыпан землей. Проворными руками ощупала его — нет, раны нигде не было, но лейтенант лежал не двигаясь, к Лена в ужасе вскрикнула:

— Убит?!

— Живой он. — Рядом оказался взводный — младший лейтенант Смирных. — Контузило лейтенанта. Медицина, а не видишь. — И приказал: — Бери его — и в лодку. Переправляйтесь на тот берег. Думаю, на этом нам долго не продержаться. А лейтенант, может, и отойдет.

— Слушаюсь! — Лена на минуту замерла рядом с неподвижным лейтенантом.

Смирных подозвал двух красноармейцев, и они помогли Лене перетащить почти безжизненное тело лейтенанта в лодку, оттолкнули ее от берега.

— До свидания, сестричка! Встретимся на том берегу…

Лена гребла, старалась изо всех сил, но скоро немцы, очевидно, заметили лодку и открыли по ней стрельбу. То справа, то слева взметались фонтанчики воды, видать, перебитое пулей, сломалось весло, но она продолжала грести и обломком — потому что одно-единственное желание владело ею: спасти, во что бы то ни стало спасти лейтенанта. Она даже не почувствовала, как ее ранило, опомнилась, лишь увидев кровь. Она испугалась и выронила обломок весла. Теперь грести стало совсем нечем, и она опустилась рядом с лейтенантом на дно лодки, решив: погибать так хоть вместе…

Сколько времени прошло с тех пор, Лена не помнила — лодку несло и несло куда-то. Потом она заметила, что и стрельба прекратилась. Давно уже стемнело. Звезды вспыхнули в небе, и такая тишина разлилась вокруг, что стало страшно: а вдруг она не выдержит и взорвется? Так, в ожидании и страхе, прошло еще несколько часов, пока лодку наконец не прибило к берегу острова.

Сначала Лена не поняла, что это остров, подумала: тот самый, противоположный, нужный им берег, и поспешила вытащить из лодки лейтенанта. Про лодку в те минуты она даже не вспомнила, и ее отнесло прочь. Когда хватилась, было уже поздно. Лена сидела на теплом песке и чутко вслушивалась: почему никого не слышно. Наши ли отошли, противник ли отступил… И что делать ей? Как выбраться с острова? Как спасти лейтенанта?

И все-таки, несмотря на мрачные думы, радость билась у нее в сердце. Ведь главное — они живы. А рана на руке — так это пустяки. Сейчас она ее перевяжет, в все будет в порядке. Главное-то: живые.

И весь мир живой!

Светит солнце, какие-то пичужки поцвинькивают над головой, и волна ласково лижет песок. Всю бы жизнь так: лежать на песке, слушать птиц, и ничегошеньки больше не надо… Но где же ее санитарная сумка? Огляделась — рядом темнеет куст можжевельника, Лена заглянула под него и обнаружила птичье гнездо, а в нем четыре маленьких серых яичка покоились в песчаной лунке. Чьи же это?

Когда она с братьями до войны ходила в лес, они всегда учили ее: вот это гнездо дрозда, а вот это — с крышей — сорочье. Вспомнив братьев, она тут же вспомнила и маму, но не такой, какой она провожала свою дочь на фронт, а еще совсем-совсем молодой.

Лена так явственно услышала голос матери, что на какое-то мгновение поверила: она не здесь на острове, а дома. Боже, как далеко тот дом, и суждено ли ей снова увидеть маму и братьев?..

Долго Лена ползала по песку, ища свою сумку, а она — вон она на сосне висит и слегка под ветром покачивается. Лена достала бинты и, как могла, одной рукой перевязала себе руку. Потом, порывшись в сумке, обнаружила пузырек со спиртом. Может, спирт поможет привести в себя лейтенанта?

От глотка спирта, влитого в рот, лейтенант и в самом деле закашлялся и открыл глаза. Правда, сначала взгляд его был бессмыслен, словно невидящ. Лена наклонилась к самому лицу:

— Товарищ лейтенант, очнитесь! Это я, Лена, узнаете меня?