Вскочили гореловские мужики на подводы и давай лошадей гнать. Да не тут-то было: время-то прогулено. Как к графу на глаза являться? Шкуру спустит за опоздание. Думали, думали мужики — придумали. Один, самый смекалистый, командует:

— Высыпайте раков из бочек прямо на дорогу, сами берите в руки по хворостине.

— Зачем это?

— Затем, чтоб барина обмануть.

Сам вскочил на коня и — в имение к графу. Через некоторое время вслед за ним скачут на лошадях граф и с ним десятка два гостей. Граф как увидел мужиков с хворостинами, чуть с лошади не упал от удивления.

— Вы что ж это, голуби мои, делаете?

— Раков гоним, вашество. Как приказано.

— Пехом?

— Пехом, вашество, потому и припозднились. Мы их гоним, а они, дурни, не хотят на бал идти; в разные стороны расползаются…

— Это не они дурни, а вы, — под хохот своих гостей рассмеялся и граф и простил мужиков. Отвалил каждому еще по пятаку за усердие… А перед гостями своими оправдывался: — Это ж надо придумать такое! Раков с реки пехом гнать… Вот дурни так дурни…

А гореловские мужики опять в шинок и за гульбу. Потешались над бедным графом, сколько могли.

— Дурней нашего графа в целом свете нету. Это ж надо придумать — с реки мы пехом гнали!.. Вот дурень так дурень!

Веселились не только гонщики раков, но, считай, вся деревня Гореловка. Вот с тех пор и стали ее звать Веселухой.

С новым названием словно бы и счастье привалило в деревню. По крайней мере больше она не горела ни разу. В войну и то уцелела.

Место для деревни выбрано красивое — на высоком берегу Жереспейки. Красивая деревня была и многолюдная — дворов на семьдесят. В каждом дворе — куча детишек. А хиреть она стала уже после войны. Люди, набедовавшись вдоволь, стали уезжать кто в Сибирь, кто на Север, иные переселялись в ближние города. А когда разобрали и перевезли на центральную усадьбу колхоза школу-восьмилетку, тут уж и совсем захирела Веселуха. Сперва уехали те, у кого были дети — к школе поближе. За ними потянулись и остальные. В общем, уезжали все, кто был в состоянии уехать. Кто — в так называемые колхозные поселки городского типа, а кто — и прямиком в город. Не пропадать же в деревне, которую, можно сказать, уже похоронили, окрестив непонятным словом — бесперспективная. Окрестить окрестили, но поторопились. Хоть и бесперспективная, а не умирает деревня. Живет Веселуха. И хоть на сегодняшний, как говорится, день в ней осталось всего-навсего двенадцать старых, изъеденных дождями и временем изб, а в этих избах двенадцать старух и четыре старика, умирать Веселуха не собирается. Тем более что есть на всю деревню один ребенок — пятилетний Леха, внук самой молодой из старух бабы Лиды по прозвищу Калаур. К ней вернулась недавно из города дочь Нина, мать Лехи — молодая, красивая, но больная. Потому и вернулась, что заболела. Но даже если учесть пятилетнего Леху и его двадцатитрехлетнюю, но больную мать, средний возраст жителей деревни составляет семьдесят лет. Так что не за горами то время, когда…

И все равно — живет Веселуха. Не зря же сказано, что человечество расстается со своим прошлым смеясь. Так и наша деревня. Умирает, но не сдается! Веселится, как может. На то она и Веселуха.

По утрам на берегу дымящейся туманом реки Жереспейки собирается, считай, вся деревня до выгребу. Отсутствует разве один дед Никифор, и то не потому, что не любит ежедневные бабьи пересуды, а потому, что дел у него невпроворот — за делами и помирать некогда. Ну, а старух хлебом не корми, дай хоть часок побыть на людях. Без этого и день начинать не в охотку.

Еще и солнышко не взошло, лишь проклюнулось в небесах розовым заревом — оживает деревня. Лают собаки, мычат коровы. Первой, как всегда, появляется на деревенской улице баба Нюра. Когда только и спит, старая? И встает раньше всех, и ложится позже. А все потому, что чересчур жадная — таков приговор деревни. Держит двух коров, хотя и от одной молоко девать некуда.

— Лысуня, Марсиянка! — кричит она на коров. — Вы куда, злыдни, претесь? Никакого на вас угомону! Вот я вас, окаянные! За ночь бока отлежали, а теперь бежите как оглашенные!

На ее тонкий, младенчески шепелявящий голос (у бабы Нюры только два зуба: один — сверху, другой — снизу) выползает из своего подворья Ленивая Саша. Ее так и зовут: не Саша, а Ленивая Саша, зовут за глаза и в глаза — она привыкла и не обижается.

Повздыхав и почесав обширный живот, которым и отличается она от всех остальных своих сверстниц, худых и костлявых, — Ленивая Саша тоже ковыляет на берег, хотя выгонять в поле ей уже некого: комолую свою коровенку она продала еще по осени. Продала, а теперь жалеет, потому и приходит каждый день на берег — хоть на чужих коров посмотреть, свою вспомнить.

Следом за Ленивой Сашей сбегает с крыльца шустрая, несмотря на свою горбатость, Степановна. Эта вся в хлопотах, вся в делах. Хозяйство у нее большое, за всем надо уследить, со всем управиться. Двор Степановны ломится от живности: утки, куры, индюки, бараны. Ну и, конечно, корова. Корова у нее самая удойная. По кличке Краснуха. Она и вправду какой-то необычной темно-красной масти. Широкая, как телега. С большим, чуть не волокущимся по земле выменем. На такую большую корову нужна прорва сена, но у Степановны на центральной усадьбе колхоза двое сыновей — шоферы. Так что снабжают. Зато и за молоком приезжают чуть ли не каждый день.

Степановна выгоняет из хлева Краснуху и на чем свет стоит ругается, проклиная и это ясное летнее утро с только что поднявшимся, но в тумане еще неразличимым солнышком, и холодную росяную траву, обжигающую босые ноги, и лохматого пса Шарика, из-за которого она почти всю ночь не спала — на кого, бес, лаял? — и вообще всех и вся. Ругаться Степановна мастерица, и надо отдать должное, у нее это здорово получается — не зло, но заковыристо.

Всласть наругавшись, она пускает корову пастись, сама же садится на берегу, по-петушиному поджав лишь одну ногу, готовая вскочить и бежать невесть куда, невесть зачем. С бабой Нюрой Степановна издавна не в ладах, и поэтому они лишь здоровкаются и молчат, поджидая остальных — с другого конца деревни.

Вскоре появляются и остальные. У сестер Татьяны и Ксении Кленовых — деревенское прозвище Молотилки — на две семьи одна корова, такая же худосочная, как и они сами, но по утрам они выгоняют ее в поле вдвоем, как бы не доверяя друг дружке единственную свою кормилицу. Из всех деревенских только Молотилки держат корову ради выгоды: носят молоко на продажу.

Вот, собственно, и все коровы — четыре на двенадцать дворов. Но на берегу по привычке собираются и те, у которых коров уже нет. Коров нет, а привычка осталась. И вот каждое утро приходит на берег реки Жереспейки одинокая Мавра-горюшница, худая, как обструганная доска, и скорбная, как богоматерь.

Приходит Петровна — третья по счету жена деда Никифора, по прозвищу Молодая. Молодой-то она, может быть, и была когда-то, а сейчас время начертило на ее лице столько замысловатых тропинок, что и заплутаться можно.

Не каждый день, но изредка приходит покалякать с товарками древняя Антиповна, по которой, как она сама признается, «давно земля плачет», а она все еще живет, одинокая, никому не нужная.

Позже всех появляется на берегу Герасимовна, по прозвищу Антиллигентка. Почему Антиллигентка? Потому, что Герасимовна в отличие от своих товарок зимы проводит в городе. То у одного сына гостит, то у другого. В деревню же приезжает лишь по весне и сразу же включается в деревенские заботы: разводит кур, гусей, покупает поросенка. Осенью всю эту живность, но уже в убитом виде, она увозит в город в качестве гостинцев своим сыновьям.

Собираются старухи на берегу, сидят, делятся последними новостями.

— Слышь, девки, — говорит Степановна, — вчерась приезжал мой Шурик, рассказывал: открыли в колхозе куриную фабрику. Открыть открыли, а цех, где щиплют кур, не работает.

— У них завсегда что-нибудь не работает.