— Согрешишь тут, — недовольно пробурчал тот, — за страду намаешься, свою собственную женку забудешь.

— Ладно тебе лясы точить, — упрекнул его Иван Макарович и обернулся к братьям: — Отец как?

— Лежит, — в один голос ответили те.

Иван Макарович дождался, пока подвесили подъемники, отправил комбайнеров вместе с бригадиром в третью бригаду, а сам решил заскочить все же к Федору. Узнать, что да как.

Федор лежал в саду на маленькой, чуть ли не детской раскладушке, читал газету.

— Что же там пишут? — спросил, подходя, председатель.

— Про погоду? — догадался Федор. — На эту декаду обещают хорошую.

— Они наобещают…

Чтоб не расстраивать Федора, Иван Макарович решил ничего не говорить ему про град в Ополье. Присел рядом на опрокинутую вверх дном деревянную бадейку, поинтересовался:

— Твои где?

— Как где? На уборке. Ты разве не видел?

— Я про младших.

— На экскурсию поехали. В Хатынь.

— На экскурсию — это хорошо, — задумчиво проговорил Иван Макарович. — Значит, за тобой и приглядеть некому?

— А чего за мной приглядать? Лежи себе и плюй в потолок. Видишь? — И он показал на целую батарею пузырьков с лекарствами. — Фельдшерица принесла. Через каждые три часа, как по графику.

— Глотай, раз надо.

— Да я глотаю. А толку?

— Болит?

— Будто тупой пилой пилят.

— Вот и надо в больницу. До каких пор мучиться?

— А в больнице что? Те же лекарства. Тут хоть небо над головой… Не так страшно помирать будет.

— Рано еще нам с тобой помирать.

Но Федор будто не слышал.

— Лежу тут, жаворонков слушаю, и такие мысли в голову лезут…

— Какие мысли?

— Помру, что после меня останется? Ничего.

— Ну, это ты брось! — прикрикнул на него Иван Макарович. — Не тебе прибедняться. Вон каких сынов вырастил. Да не двух-трех, семерых сразу! Поглядел я сегодня на твоих старших. Не парни — дубы. Почему не женишь?

— На ком? — заворочался на своей раскладушке Федор. — Парни в колхозе еще остаются, а девки? Что девчатам у нас делать?

— Вот, погоди, комплекс построим…

— Ты жданками нас не корми. Я-то, может, и подожду, а молодые? Вчерась мой Сергей и говорит: «А не махнуть ли мне, батя, куда-нибудь в Сибирь?»

— А тут тебе не Сибирь? Вон простору сколько…

— Я ему так и сказал. Но у молодых-то своя правда!

Федор замолчал и молчал долго, вглядываясь в небо сквозь густую яблоневую листву, словно хотел найти там ответ на все свои сомнения. Вдруг резко обернулся к Ивану Макаровичу.

— Ты как думаешь: тот свет есть?

— Какой — тот? — не понял председатель.

— Ну, загробный. Душа помирает вместе с телом или же нет?

— А то ты сам неграмотный, — усмехнулся Иван Макарович.

— Грамотный. Знаю, что помирает, а не согласен. Не должна она помирать! Не имеет такого права! И пусть там ученые говорят, что нет никакой души, я знаю… Есть душа! Есть! Иначе зачем бы Васька Субботин ко мне приходил?

— Какой Васька Субботин?

— Друг мой фронтовой. Можно сказать, из одного котелка ели. «Эх, — говорит, бывало, Васька, — ты как хочешь, Федюха, а я буду жить!» Погиб в сорок четвертом. Весной. Сидим это мы с ним на пригорке, беседуем. А ландышами пахнет! А соловьи заливаются! Васька вот так глаза закрыл и сидит, наслаждается. Только что он это так долго сидит и не двигается? Смотрю, а его пуля насквозь прошила. Шинель на спине еще дымится. Даже сказать ничего не успел. А я вот живой.

Иван Макарович тронул Федора за плечо:

— Ты что себя коришь? Не всем же погибать. Кому-то нужно было и в живых остаться!

— Да я не за то себя корю, что живой, а за то, что забыл я Ваську. Напрочь забыл. Будто он и не жил на свете. А каково это Ваське? Обидно же, правда? Вот он и пришел ко мне…

— Как — пришел? — изумился Иван Макарович.

— Забылся я. То ли заснул, то ли задумался. Гляжу: Васька стоит. В шинели. Окурок во рту. «Ты что ж, говорит, мать твою… Один хочешь сто граммов принять? Без меня? Не выйдет!» — Федор рванул на груди рубаху — дыхание перехватило. — Нет, не язва это во мне, — помолчав, проговорил он, — а совесть проснулась. Душа устыдилась. Душу мне Васька Субботин разбередил. Он-то погиб, а что я за него сделал? Чем отплатил отпущенный мне жизнью долг?

Иван Макарович достал папиросу.

— Дай и мне, — попросил Федор.

— Тебе ж нельзя…

— Да ладно. Что с одной сделается?

Они закурили, пуская дым прямо в небо, но он не уплывал высоко, а собирался под ветками яблони, висел синим облачком.

— Так-то оно так, — заговорил наконец Иван Макарович, — но ты напрасно на себя наговариваешь, Федор. И перед другом твоим Васькой совесть твоя чиста. Ты что, забыл, как после войны колхоз поднимали? Одна машина, да и та без мотора. На месте Снегиревки поле голое. А теперь, смотри, какой поселок строим! Люди по-людски жить начинают. И в этом твоя заслуга, Федор. Твоя. Ну, и других, конечно. Помирать тебе еще рано, но, если и придет смерть, ты ей можешь в глаза прямо смотреть. Ты свое дело на земле сделал. Что человеку положено. Прикинь, сколько за все эти годы ты земли наворочал? Сколько хлеба собрал? Целый полк прокормить можно. А ты говоришь — совесть проснулась. Пусть других совесть мучает, которые руки в брюки ходят по земле. Ты своим рукам не давал отдыха, так что и душа твоя должна быть спокойна.

— А чего ж тогда Васька приходил? — спросил Федор.

— Навестить тебя, — усмехнулся Иван Макарович, — вспомнил ты его, вот он и пришел. Как к другу.

Федор задумался.

— Хорошо, ежели б так. А может, за мной, как думаешь?

— Сказал бы я тебе!..

Иван Макарович поднялся, сорвал с ветки недозрелое яблоко.

— Слушай, не хочешь в больницу, поезжай на курорт.

— Куда, куда? — сощурился Федор.

— В санаторий. Целебной водички попить. Тебе, как ветерану войны…

— Иди ты со своим курортом знаешь куда! — рассердился Федор. — Рано меня в запас списываете. Я вот отлежусь дня два и на комбайн.

— И думать не смей! — сказал Иван Макарович. Он наклонился над Федором, спросил: — Разве у нас с тобой эта страда последняя? — И сам же себе ответил: — Нет, шалишь, не последняя!

— Веруша, ты дома ай нет?

Школьная уборщица баба Маня колотила своим сухоньким кулачком в дверь, но так как ей никто не открывал, она влезла на перилку крыльца и мелом под стрехой написала: «Веры дома нету».

— Ты что там делаешь, баба Маня? — спросила Вера Сергеевна, выходя в сени и сладко позевывая.

— Это тебя не касаемо, — задиристо ответила баба Маня, сползая с перилки в вытоптанную под крыльцом траву.

Вера Сергеевна подозрительно поглядела на нее, потом перевела взгляд под стреху:

— Как же меня нет дома, когда я тут? Люди прочтут…

— А это не для людей, — сказала баба Маня и, прищурив один глаз, добавила: — Это для хворобы. Придет, увидит, что тебя нету, и повернет обратно.

— А разве хвороба читать умеет? — засмеялась Вера Сергеевна.

— А как же! — взмахнула своим сухоньким кулачком баба Маня. — Теперь они грамотные! А меня еще мама-покойница научила, как хворобу обманывать. Бывало, я все стены в избе распишу: «Мамы дома нет». И братьев. И сестер. Вот хвороба нашу семью стороной и обходила.

— Но ведь я не болею, — пожала плечами Вера Сергеевна.

— Болеешь, — заявила баба Маня, — только болезнь твоя внутрях сидит. Сидит и ждет момента, чтоб наружу вылезть. А мы ей не дадим вылезать. Нас дома нету. Вот так…

— Смешная ты, баба Маня.

— Какая уж есть. — Она протянула Вере Сергеевне горлач молока. — Попей спросонок. Топленое. С корочкой. Как ты любишь.

— Спасибо. Зачем вы меня так балуете?

— А кого ж мне и побаловать, как не тебя? Сама видишь, живу как перст одна.

— А где ваши дети?

— Разлетелись, как птахи бездомные. Кто куда. — Баба Маня подперла кулачком голову. — Нет, грех на душу не возьму: дети у меня хорошие. Старший — Юрка — военный. На границе служит. Младший — Петя — нефть добывает, ну и дочки — Наташа с Ольгой — тоже пристроены. За добрыми мужьями чего не жить? Одно плохо — все им некогда. Мать родную навестить — некогда. Да ладно — сами. Внучат на лето и тех не пускают. Ты, говорят, мамань, портишь их нам своей добротой. Дескать, дети домой вертаются, ни отца, ни матерь не слушаются. Глупые, глупые, — заплакала она, — разве ж добротой кого испортишь? Злом — сколько угодно, добротой — никогда.