И плакала баба Маня как-то смешно: не всхлипывая, а лишь роняя слезы с кончика маленького аккуратного носика. Будто плакали не глаза, а именно нос. Рот у нее был тоже маленький, глубоко запавший — без единого зуба, отчего в лице постоянно сохранялось какое-то ласково-детское выражение. Поплакав немного, баба Маня тут же и успокоилась. Заметив на кровати раскрытую книгу, она набросилась на Веру Сергеевну:

— Опять всю ночь читала? Глазоньки б свои поберегла. Ослепнешь, очки на нос нацепишь. А в очках кто тебя замуж возьмет? Добрый человек на очкастую-то и не глянет…

— А зачем мне замуж, баба Маня? — улыбнулась Вера Сергеевна. — Мне и так хорошо…

— Вижу, как хорошо! На корню, глядишь, высохла. Но я тебе помогу. Ты мне только доверься. Имя скажи!

— Какое имя?

— Ой, как маленькая, — усмехнулась баба Маня. — По ком сохнешь, назови. А я уж… Ко мне девки, бывалыча, наперебой бегали. Врать не буду, не всем, но многим помогала.

— Чем?

— Как чем? Приворотом. Приворот на любжу знаю. Наговорю водицы, девка той водицей суженого напоит, он и готов. Ни в жизнь от нее не отвертится! Так как зовут-то?

— Кого?

— Ну, суженого.

— Виктор.

— Тогда уходи! — потребовала баба Маня.

— Зачем?

— Приворот тайну любит.

Вера Сергеевна вышла в сени, но дверь не закрыла и тайком наблюдала, как баба Маня, набрав в кружку воды, хукнула на нее три раза, зашептала громким шепотом:

— На море-океяне, на острове Буяне лежит сер-камень. Под тем камнем лежат три черта, они бьют-выбивают пуд укладу на тоску рабе божьей Вере, чтоб полюбил меня, девицу, раб божий Виктор больше родимого отца и матери, больше роду-племени… — Она передохнула и снова хукнула на воду: — Матушка Романья, дуй рабу божьему Виктору в лицо белое, в очи черные, во все его кости и молодые шалости, в семьдесят семь жил, чтоб ел — не заел, чтоб спал — не заспал, а полюбил меня, рабу божью Веру, до смертного часу. Аминь… Иди! — позвала она Веру Сергеевну. — Готово!.. Мой приворот тяжелый, — сказала она, — дай ему выпить на утренней зорьке, по пятам за тобой будет ходить.

— Спасибо, баба Маня, но все дело в том, что я не хочу, чтоб он ходил.

— Зачем же я тогда бога гневила? — рассердилась баба Маня и выплеснула из кружки приговорную воду. — Не стыдно тебе? А еще учителка…

И, обидевшись, она гордо удалилась из хаты.

Вера Сергеевна глядела ей вслед, чувствуя, как теплая волна нежности заполняет ее сердце. Баба Маня, баба Маня… Что б она без нее делала? Особенно полгода назад, когда только приехала в Снегиревку.

«…Я люблю тебя, — сказал Виктор, — если б ты знала, как я тебя люблю! Больше неба, больше солнца, больше себя самого, но ребенок тебе сейчас совсем ни к чему». Он так и сказал: не «нам», а «тебе»…

Все завертелось, поплыло у нее перед глазами: деревья парка, огни фонарей, бронзовый олень с ветвистыми рогами.

Здесь они обычно встречались — в городском саду, у оленя, и Вера почти бежала с работы, чтобы сказать Виктору то, что она готова была выпалить первому встречному и лишь с трудом сдерживалась: у них будет ребенок! Сын, дочка — все равно, лишь бы глазенки у него были чуть-чуть вкось, как у Виктора. Это нисколько его не портит, скорей наоборот, к тому же для других это совсем незаметно. Это видно только тогда, когда смотришь близко — глаза в глаза.

Они встретились у бронзового оленя, у которого бока были вытерты до огненного блеска, и Вера тут же, еще запыхавшись от быстрой ходьбы, выпалила:

— У нас будет ребенок!

Ей нужно было тогда только одно, чтоб Виктор разделил с ней ее радость. Эта радость была так велика, что не вмещалась в ней и рвалась наружу, А Виктор сказал:

— Сейчас тебе ребенок совсем ни к чему.

Бронзовый олень взмахнул своими ветвистыми рогами и опрокинулся наземь, хотя вытертые до блеска бока все еще продолжали гореть и слепить глаза.

Виктор подхватил ее, усадил на скамейку и тут же, на виду у всех, стал целовать ей руки.

— Тебе плохо, да? Вот видишь… Милая, желанная, тебе уже сейчас плохо, а что будет потом? Ты слышишь меня, слышишь?

Она не слышала, не хотела ни слышать ничего, ни знать.

Зато она до сих пор слышит резкий стук каблуков по деревянной рассохшейся лестнице…

Больница стояла на пригорке, и, чтобы выйти на дорогу, нужно было спуститься вниз по деревянной лестнице. Правда, можно было пройти парадным входом прямо на шоссе, но Вере казалось, что каждый встречный увидит на ее лице то, что она сделала. «Убийца, — говорила она себе, — ты убила его, не дав возможности даже родиться. Убийца!»

Она спускалась по лестнице, и каждый ее шаг глухой болью отдавался в сердце.

Как Виктор догадался, что она пойдет именно по этой лестнице, Вера не знала, но даже не удивилась, увидев его внизу, в самом конце ступенек. В руках у Виктора были цветы.

— Здравствуй, Верочка.

— Здравствуй.

Она ответила, но глаз не подняла, смотрела на цветы — красные, чуть-чуть распустившиеся розы.

— Вот видишь, все оказалось не так страшно.

Сейчас она боялась только одного: взглянуть ему в глаза. Ей казалось: стоит только взглянуть, и она разрыдается.

— Посмотри на меня, — просил Виктор.

Она взглянула и не узнала его. Перед ней стоял совершенно незнакомый человек.

«Кто это? — подумала она. — И что ему от меня нужно? Зачем он пришел? Да еще с цветами…»

И, вместо того чтоб разрыдаться, Вера вдруг расхохоталась.

— Ты чего? Что с тобой? — испугался Виктор.

— Ничего. Просто смешно. Потому что ты это вовсе не ты.

— Как это не я? — в глазах у Виктора застыл ужас.

— Тебя подменили. В роддоме. И дай мне, пожалуйста, пройти.

С тех пор она не видела Виктора и даже не вспоминала о нем. Навсегда вычеркнула из своей памяти. И если б не стук каблуков по деревянной лестнице… Как будто забивают гвозди в крышку гроба. Этот стук долго преследовал ее утрами и вечерами, на работе и дома. По ночам она часто просыпалась именно от этого назойливого, несмолкаемого, размеренного стука. Наконец, когда стало совсем невмоготу, она пошла в облоно и попросила:

— Пошлите меня куда-нибудь в деревню. В самую глухую. Где тишина.

— У вас неприятности по работе? — участливо спросила ее инспектор по кадрам.

— Нет. На работе у меня все в порядке. Просто мне нужно уехать отсюда. И как можно подальше. В деревню.

— Но почему в деревню?

— Понимаете, я в детстве очень болела, — сказала Вера Сергеевна, — у меня отнялись ноги. Ни больницы, ни врачи — ничто не помогало. И тогда меня отвезли в деревню к бабушке. Она водила меня босиком по росе. И вылечила. Поставила на ноги. Сейчас мне тоже нужно походить босиком по росе…

Так Вера Сергеевна очутилась в Снегиревке. Новая обстановка, новая работа, новые вокруг люди… И встретили ее хорошо. Поселили в старом, но еще крепком учительском доме. С крыльца этого дома открывался просторный вид на озеро, на деревню, на синеющие за деревней леса. По вечерам, когда смолкал наконец школьный шум, тишина вокруг устанавливалась такая, что ныло в ушах. Но и эта тишина не приносила успокоения. В тишине еще явственней, еще отчетливей раздавался стук каблуков по деревянной лестнице. Вера Сергеевна не знала, что и делать. Но уже где-то на третий день к ней в дом заявилась школьная уборщица баба Маня.

— А ты, девка, что смурная ходишь? Молодая, красивая, что тебе еще надобно? Ну, распустила крылья… Придется мне, старухе, взять над тобой шефство. — С той поры баба Маня не стала давать ей ни минуты покоя. Будила еще на рассвете, заставляла выгонять в поле свою корову Сивку, потом встречать ее с поля. То затевала походы в лес — за грибами, за земляникой, то предлагала: — А не наладиться ли нам с тобой, Веруша, в колхоз ходить? Лен поднимать. Знаешь, сколько на льне заработать можно? По пятнадцати рубликов в день. А с деньгами в кармане, глядишь, и жизнь веселее пойдет.

— Да какой лен? У вас же хозяйство! Когда только и управляетесь?