— Ладно, не реви, — успокоил ее отец, — сам про детей знаю, душа изболелась, а только не резон отцово подворье бросать. Ну, уйдут люди из деревень, а земля как же? Кто за ней приглядать-то будет? Сама ведь знаешь, земле глаз да глаз нужен. Ты об этом подумала?

Он немного помолчал, а мать все равно плакала — не успокаивалась.

— А с другого конца повернуть, — сказал отец, — кому сейчас нужда в ней? Кто об земле-то заботится?

Леха слушал, слушал, как они ругаются, то злобно, то ласково, как песни поют, да так и заснул, будто в вир с головой нырнул, а как нырнул, то увидел: на дне его полным-преполно синих камней, бери какой хочешь. Леха нагреб целые карманы, чтоб и Таньке-Маньке по камушку дать, и деду Егорычу, и Натке, пусть все командирами будут, ему не жалко. А маме Леха оставил самый маленький камешек, но такой синий-пресиний, как колокольчик в росе, чтоб только не плакала и на отца не ругалась. А когда раздал все синие камни, тогда и проснулся, потому что делать во сне стало больше нечего.

Леха открыл глаза и встретился с солнцем, но солнце юрк за стог и спряталось. Вот хитрое, как увидит, что Леха проснулся, тотчас же и спрячется, словно в жмурки с ним играется. А в хате от этого сразу стало темно, лишь дымные тени поползли по полу — от тополя, что рос под окном, весь белый свет загораживал, и тени зашевелились, как щенята. Леха пугнул их ногой, а потом вспомнил про воскресенье и мигом слетел с кровати. Затянул потуже штаны, чтоб не спадали, рубаху на плечи и выскочил в сенцы. Огляделся туда-сюда: где же они? Ни отца, ни матери на постели уже не было. Ну, мать, ладно, на ферму потопала, а отец? Ведь обещал же, обещал и забыл. Эх, папка, папка, а еще говорил: дите обмануть что в чистый колодец плюнуть. Вот и плюнул. Кто теперь из того колодца пить будет? Правда, Леха уже не дите, ему с лета восьмой год пойдет, но ведь все равно — плюнул.

И, прислонясь головой к притолоке крыльца, Леха горько и безнадежно заплакал. Плакал он долго, пока не надоело, но все равно остановиться никак не мог. Но и плача все же услышал, как скрипнула в хате люлька — это Натка вывалилась из нее и приползла к порогу.

— Еха, не пачь, — сказала она и показала ему язык.

— Ага, если б тебя так обманули, сама б тридцать разов заплакала.

— Пакаля, пакаля, — обрадовалась Натка и вдруг, поскользнувшись, упала, перекатилась через порог. Леха бросился к ней на помощь.

— Ушиблась? Больно?

— Больня. Тють, — сказала Натка и пальчиком тронула заплывший Лехин глаз.

— Да нет, мне не больно. Только глядеть неловко. А Галина приехала?

Натка пожала плечами и засмеялась. Она всегда смеялась, когда совсем и не смешно-то было.

— Ну ты, хватит дурочку корчить, — сказал ей Леха, — давай одевайся и пойдем папку искать.

— Иськать, иськать.

Она все переговаривала, как попугайка, что ни скажешь, она тут же и переврет.

— Одевайся! Слышь! — прикрикнул на нее Леха, двигаясь по сенцам, как трактор, — а то тррр — задавлю!

Натка послушалась, натянула кое-как на голову свое платье — красное в синюю клеточку, но продеть руки в рукава уменья у нее не хватило.

— Эх ты, — укорил ее Леха, — не можешь платье надеть, да такую непутеху никто и замуж не возьмет. Ну, лезь на карпушки.

Натку уговаривать не пришлось — она тут же ухватилась ему за шею худыми цепкими пальцами.

— Тише ты, а то задушишь.

— Не задусу, — сказала Натка и снова беспричинно засмеялась, — ты мой конь.

На деревне было еще пусто, только туман стелился по земле, а внизу, под туманом, шли гуси, на водопой к виру спешили.

«Где же папка? — думал Леха. — Может, к бригадиру подался?»

И он повернул к хате Сани Маленького. Хата его была лучше всех других хат — обитая резным тесом, под шиферной крышей, как-никак, а первое в деревне начальство. Леха рассчитал, раз солнце еще не поднялось над лесом, значит, бригадир дома. Отправил всех людей на работу, на ферму наведался, теперь сидит и отчет составляет. Составит отчет и повезет на Центральную, в контору, а там уж гуляй — на сегодня все дела справлены.

Леха потоптался немного в сенцах, чтоб дать о себе знать, но никто из хаты не выглянул, и он вошел. Да, Леха маленько не угадал, и Саня хоть и был дома, но не отчет составлял, а сидел у припечка и ладил ботинки.

— Дядь Сань, мой папка к вам не заходил?

— А ты чей? — вскинул голову Саня.

Он у всех так спрашивал, потому что сам признавался: люди у него в голове не держались. Цифры по надою, проценты за выкос, обязательства по случаю юбилея — пожалуйста, все помнил, и если случаем забредал какой-нибудь уполномоченный, мог с ходу выстрелить в него целой обоймой чисел, а вот лица не запоминал. Однажды он даже у своих двойняшек спросил:

— Вы чьи?

Правда, такое случилось после легкого перепоя, когда он своего брата в армию отправлял. Ох, и погулял тогда Саня! Отвел душеньку. Вся деревня три дня ходуном ходила, а Саня пил и плясал до упаду. Он и в самом деле упал, правда только на третьи сутки. Хватились: где Саня, где бригадир? Нет его. А Саня лежит в лопухах и все еще поет: «Раскинулось море широко…» Так по песне только и нашли.

Леха вспомнил сейчас про это и усмехнулся.

— Старков я, — сказал он.

— А, Старков. Ну, проходь. Батя дома?

— А чего б я его искал?

— И то правда, — ничуть не огорчился Саня, — ну, погодь, вместе искать будем.

Саня сидел на скамеечке перед большой деревянной колодой и сам чуть виднелся из-за нее, а перед колодой валялось пар двадцать ботинок, разных фасонов, цветов и размеров.

— Вот ребят своих обуваю, — пояснил Саня и, заколотив гвоздь, отложил молоток на колено.

— Значит, не думаете на Центральную перебираться? — спросил он, шевеля во рту гвоздями.

Леха промолчал.

— Эх, люди, для вас государство старается, можно сказать, в доску бьется, а вы — не хочу. Вот погодь, я сейчас по деревне пойду, буду подписку со всех сымать. Мне так председатель и приказал: кто не хочет переселяться — расписку.

Леха слушал Саню и не слушал. Через полуприкрытую дверь прихожей из комнаты доносился шум голосов — там двойняшки в паровоз играли. Танька-Манька, как старшие, были машинистами, а за ними, уцепившись друг дружке за рубахи, сидели еще четыре сопливика: Колька-Володька и Васька-Надюшка. Все босые, нечесаные, они ерзали по полу и самозабвенно пускали пузыри — пары разводили. Леха посмотрел на них, и ему нестерпимо захотелось самому покататься на паровозе. Но прежде ведь надо было найти отца, к тому же Натка все время дергала сверху за волосы, ныла:

— Еха, посли.

— Успеешь, не на пожар.

Леха приоткрыл дверь пошире и увидел «мою молодуху». Она сидела перед окном и вязала чулок. И хоть звали ее тетей Ариной, все в деревне называли ее не иначе как «моя молодуха». Сам Саня так ее называл и до общественной работы не допускал; не хватало, чтоб жена бригадира да за какой-нибудь трудодень хряп свой гнула. И еще. «Я ли не хозяин? — говорил он всем. — Неуж я свою семью сам обеспечить не в состоянии».

«Моя же молодуха» в свою очередь обеспечивала Саню детьми: через каждый год, да не одного, а парочку. И все как две капли воды — Саня Маленький. Может быть, за это и любил ее Саня, души в ней не чаял и даже возил «мою молодуху» с детьми в редакцию районной газеты, чтоб напечатали как пример. В газете и в самом деле напечатали под заголовком «Редчайший случай» и даже фотографию тиснули: «моя молодуха» в окружении трех пар двойняшек. А Саню посадили чуть сбоку и сзади, так что в газету на следующий день пришло опровержение, дескать, что же это вы, товарищи писатели, простую арифметику не знаете? В заметке сказано, что у гражданки три пары близнецов, а на фото еще один объявился — непарный, выходит.

Очень Саня разобиделся тогда на опровергателя:

— Неужто не видно, что я им отец родной?

«Моя молодуха» после этого две недели на улицу и носа не показывала — от стыдобушки, а Саня — знай наших — ходил назло козырем и при случае вытаскивал из кармана газетку, словно бы цигарку свернуть, но всякий раз конфузливо извинялся: