— Прости меня, — прошептала Лена. — Простишь, Шура?

— Да ладно тебе…

Больше они не сказали друг другу ни слова до самого рассвета, хотя не спали, а на рассвете…

Лена первой уловила в тишине утра какие-то неясные торопливые всплески.

— Слышишь? — насторожилась она.

— Ничего не слышу. Волна бьет в берег.:

— Нет, не волна. Плывет кто-то. Слышишь? Веслами по воде…

— Туман откуда-то взялся. Ничего не видать.

Они стояли на берегу и до боли в глазах вглядывались в утреннюю наволочь тумана. Туман разрывал границу между водой и небом, окутывая озеро в белесый пар. И вдруг в этом зыбком, белесом зачернели темные пятна — лодки. Они шли широко, полукольцом оцепляли остров.

— Может, наши? — с надеждой прошептала Лена, оглядываясь на лейтенанта. Тот, не отвечая, вытащил пистолет, приготовился.

— Подожди, не стреляй, — попросила Лена. — А вдруг наши?

— Сейчас узнаем.

Лодки уже обозначились настолько, что их легко можно было пересчитать.

— Одна, две, три… пять, — принялась считать Лена, возбужденно и радостно глядя на лейтенанта. — Конечно же наши! Слышишь, как плывут осторожно…

— Ложись! — приказал лейтенант.

Они не успели упасть в песок, как из передней, наплывающей из тумана лодки донесся хриплый полусонный голос:

— Русс, сдавайсь!

Лена растерянно оглянулась, словно не понимая, и вдруг закричала тоненько, пронзительно.

— За мной! — приказал лейтенант и, вскочив, побежал к соснам. Они залегли в окопе, не спуская глаз с приближающихся лодок.

— Ну, стреляй, стреляй! — шептала Лена, вцепившись лейтенанту в рукав. — Чего ты ждешь, Шура?!

Немцы тоже не стреляли, зато со всех лодок, будто по чьей команде, донеслись гогот, свист, улюлюканье.

— Ой! — простонала Лена, и глаза ее наполнились ужасом. — Они ведь нас живыми хотят взять. Понимаешь? Живыми… — Она обняла лейтенанта и начала исступленно его целовать. — Шура… Шурочка…

Лейтенант оттолкнул ее — она мешала ему целиться — выстрелил. Передняя лодка слегка качнулась, и что-то большое, грузное, перевалясь через борт, плюхнулось в воду.

— Ага, гад, захлебнулся!

А лодки уже шаркали днищами о песок, и немцы выпрыгивали из них прямо в воду. Лейтенант выстрелил еще раз — один из бегущих упал, но остальные продолжали бежать, не переставая свистеть, кричать и улюлюкать.

— Боже мой, они же меня… будут мучать! — прошептала Лена. — А я… А я… Дура!

Задыхаясь от слез, она все целовала и целовала лейтенанта, тут же, на виду у немцев — под их гогот и улюлюканье. И тут сквозь весь этот грохот и шум лейтенант услышал над своим ухом тихое, просящее:

— Шура, убей меня… Шурочка!

Он испуганно оглянулся: Лена стояла на коленях и тянула к нему руки с худенькими дрожащими пальцами, а в глазах, полных слез и отчаяния, было столько мольбы:

— Если любишь — убей! — Лена зажала руками свое лицо, тело ее мелко дрожало от рыданий.

Вдруг стало тихо, хотя свист, крики и улюлюканье все приближались, но они отодвинулись куда-то далеко-далеко, а здесь, рядом, была только Лена, ее руки, ее глаза, ее губы. И губы эти шептали:

— Значит, не любишь, не любишь, не любишь…

— Люблю…

Она не услышала выстрела, лишь ощутила, как что-то легонько толкнуло ее в грудь, как раз в то место, где рвало гимнастерку готовое выскочить из груди сердце. А над островом, над озером, над землей, над всем миром качнулось и поплыло эхо, словно где-то далеко-далеко отозвались звоном колокола…

Я совсем недавно живу в Веселухе, всего четвертый год, но настолько полюбила ее, что порой мне кажется: я тут родилась. А открыла я деревню совершенно случайно. Поехала в лес за ландышами и заблудилась. Полдня плутала по лесу, из сил выбилась, села отдохнуть и вдруг услышала далекий собачий лай. Он и привел меня в небольшую деревушку, всю в яблоневом цвету. Сады цвели так пышно, что из-за них не было видно даже изб. Особенно меня поразил один сад: яблони, вишни, сливы цвели в нем, кажется, всеми оттенками, начиная с белого, через розовое, до ярко-красного. Еще ни разу в своей жизни я не видела такого буйного цветения. Будто спустилась на землю небесная радуга.

Как околдованная стояла я перед садом, пока не почувствовала, что рядом кто-то стоит еще. Это оказалась худенькая старушка в платочке горошками.

— Ты чегой-то, милая, словно не в себе? — спросила она.

— Красиво очень.

— Красиво, — согласилась старушка. — Только красота эта сиротская… Касьяновна-то, хозяйка сада, померла о прошлом лете.

Только теперь я заметила в глубине сада заросшую лопухами и крапивой чуть не да самой крыши небольшую избу.

— Продается? — спросила я.

— Кому продавать-то? Совсем безродная была наша Касьяновна. Да и кто ее купит?

— Я бы купила.

— Зачем покупать? Переезжай и живи, сколько душенька пожелает.

Так я стала каждую весну приезжать в Веселуху и жить здесь до поздней осени.

Сначала жители деревни меня немного чурались, потом привыкли, обзнакомились. Теперь навещают часто: кто кусок сала принесет, кто яиц, кто молока. Без гостинцев обычно не приходят — так здесь заведено. Ну, и я, конечно, не остаюсь в долгу. Помогаю, чем могу.

— Слышь, милка, не закажешь ли ты мне очки в городе? Совсем слепа стала. Не могу нитку в иголку вдеть.

— А мне книжку дай почитать. Только чтоб хорошую — про любовь.

— Иди ты выспись, Антиповна, — возмущается строгая баба Мавра. — Зачем тебе про любовь?..

— Как зачем? И по радио вон поют: «Любви все возрасты покорны».

Иногда эти просьбы совсем невероятны. Например, дед Никифор попросил достать ему телескоп. Зачем? Звезды наблюдать. Он и так чуть не каждую ночь наблюдает их в подзорную трубу, а в телескоп, сказывают, лучше.

Я всей душой полюбила этих старух и стариков — каждый из них с какой-нибудь да чудинкой. Нелегкую жизнь прожили они, а чудинка все равно осталась. Общие невзгоды сплотили их, и теперь деревня Веселуха живет как бы одной большой семьей. Живет дружно, уважительно. Случаются, конечно, ссоры, но несерьезные.

Например, из-за Степановниной индюшки, которая устроила себе гнездо и снесла яйца под вишней у Ленивой Саши, а та не заметила и раздавила гнездо. Степановна обиделась и два дня с ней не разговаривала. Тогда Ленивая Саша вместо индюшачьих вернула Степановне гусиные яйца, на что та ответила:

— Гусиные ешь сама.

И понесла Ленивую Сашу, что называется, по кочкам.

Ругались они до тех пор, пока не пришла Мавра-горюшница и не усмирила их, сказав, что если они не уймутся, то на том свете будут лизать горячие сковороды. Перспектива с горячими сковородами ни Степановну, ни Ленивую Сашу отнюдь не устраивала, и они помирились.

Смешно мне на них глядеть, но и горько. За их судьбы горько…

Рассказывают, что наша Веселуха не всегда была Веселухой. Когда-то, в стародавние времена, она прозывалась Гореловкой. По причине частых пожаров. То молния косанет соломенную крышу, то шальная искра налетит бог весть откуда — и занялась деревня. Сгорит вся дочиста, а потом отстраивай… Что ж делать? Отстраивали и опять жили — до следующего пожара. Не жили, а горе мыкали. И, наверное, оттого что часто встречался с бедами, народ в Гореловке был лихой, отчаянный.

Принадлежала когда-то Гореловка графу Разумовскому. Богатый был барин, богатый, оттого и хлебосольный. Чуть ли не каждый праздник балы на весь уезд. А гореловских мужиков подряжал для всяческих графских затей. И вот как-то случилось, что послал он их на реку Сож за раками — на балу званых гостей потчевать.

Снарядили гореловские мужики три телеги, на телеги пустые бочки взгромоздили, отправились раков ловить. Чтобы дело исправно сделали, граф Разумовский дал мужикам задаток — по пять копеек на рыло. Те и рады-радешеньки — отправились на Сож. Ну, все чин чинарем, раков наловили, бочки раками набили и везут в графское имение. А тут на беду — шинок на дороге. В шинке шинкарка молодая да ласковая: «Милости прошу к нашему шалашу». Ну, деньги в карманах звенят, отчего ж не выпить? Загуляли мужики. До тех пор гуляли, пока карманы не выворотили. Тут кто-то и вспомнил: «Батюшки, на бал опаздываем!»