Нина смеется, затем вдруг спохватывается:

— Ой, я ж забыла капустную рассаду посадить. Вчера приготовила, а сегодня забыла.

Вскоре она снова появляется:

— У меня рассада осталась, не нужна ли?

Пока я рассаживаю капустную рассаду, она дает советы:

— Чтоб солнце ее не сожгло, надо накрыть шалашиками из веток. Лучше из клена — у него лист шире. — И предлагает: — Сходим в лес, наломаем веток.

— Зачем в лес? Смотри, какой клен под вашим окном!

— А жалко…

— Слыхал я вчерась по радио, — говорит дед Андрей, — стихи про лисичанские сосны. Это где же? Не в Белоруссии?

— В Белоруссии.

— А озеро там поблизости есть? Вроде бы Нарочь называется.

— И озеро такое есть.

— Значит, все правильно. В войну мы там стояли. Месяца два. Вот так германец, вот так мы. У него бетонные дзоты, укрепления, а у нас что? Окопчик но пояс, а сверху по брустверу плетень. Стоим, друг над дружкой насмешничаем: кто дулю покажет, а кто и посрамней дули. И тут приказ в наступление. Вскинули мы свои винтовочки и пошли. Считай, голоручь на пушки и пулеметы. И все же вытурили мы германца — побросали они свои дзоты и — наутек…

Увлекшись, дед Андрей начинает в мельчайших подробностях рассказывать, что было в этих брошенных дзотах и как они были устроены.

— Там не только два месяца — всю жизнь можно было прожить припеваючи. Не укрепления — хоромы. А у нас что? Окопчик и над ним плетень…

— Ты что-то, дед Андрей, путаешь, — замечаю я, — что-то я не помню, чтоб в эту войну были окопчики с плетнями…

— А я разве тебе про эту войну толкую? — сердится дед Андрей. — Я и толкую про ту — в четырнадцатом годе которая!

Чтоб не болтался без дела, Леху бабушка Лида заставила стеречь цыплят.

— Как увидишь ястреба над крышей, так кричи «калаур» и махай палкой.

А Леха заигрался в цветные камушки, и ястреб цыпленка украл.

Баба Лида, ожесточась, замахнулась на Леху, но не ударила, лишь ругнулась с досады:

— Ишь, поганец! Совесть у тебя в кармане!

Леха потрогал сперва один карман, потом другой — ничего в карманах не было. Чегой-то баба Лида обманывает? Хотел спросить, а той и след простыл — убежала траву косить.

Подумал Леха, подумал, почесал в затылке и отправился на деревню — совесть искать.

К первой зашел он к бабе Нюре. Та в тенечке корову доила. Новый ее муж, или Развлякатель, березовым веником отгонял от коровы мух, чтобы не брыкалась и хвостом не била.

Дождавшись, пока баба Нюра подоила корову, Леха напрямки спросил:

— Баб Нюр, у тебя совесть есть?

— Чего, чего? — не расслышала та, но налила Лехе целую кружку парного молока. Леха молоко выпил, хотел еще раз спросить про совесть, но постеснялся Развлякателя — все-таки новый человек, мало ли что может подумать. Сказал «спасибо» — отправился дальше.

У Степановны совесть, наверно, была, у нее всего в доме много, но Леха не решился спросить. Из-за своей горбатости Степановна ходила всегда с палкой, и Леха испугался: он у нее про совесть, а она его палкой?

Следующая по пути стояла изба старшей Молотилки, но у нее можно было и не спрашивать. Что ни попросишь, ничего у нее нет: ни соли, ни спичек. Нет, наверное, и совести. А если и есть, все равно не даст.

Шел, шел Леха деревней и встретил деда Никифора.

— Ты куда, паря?

— Совесть ищу.

— А зачем она тебе понадобилась? — спросил Никифор и, прищурившись, внимательно поглядел на Леху, но так как Леха не ответил, потому что и сам толком не знал, зачем ему совесть, то дед Никифор разъяснение дал: — С совестью, брат ты мой, жить трудненько. Тяжко жить с совестью. Ты б и сделал что-нибудь поганое, а совесть не дает.

Ничего не понял Леха: бабушка ругается, что совести нет, а дед Никифор спрашивает, зачем она, мол, совесть.

У Антиллигентки Герасимовны Леха задержался надолго — та гусяток из яиц выколупывала. Гусенок скорлупку клювом пробьет, а вылезти из яйца не может — силенок не хватает. Леха так загляделся на гусяток, какие они желтенькие, что и спросить про совесть забыл. Начал помогать Герасимовне. Она брала гусенка в руки, вытирала его полотенцем и передавала Лехе, а тот ставил их на дорожку, учил ходить. Гусятки смешно переваливались с ног на голову, но быстро соображали, что ходить надо не головой, а ногами, и топали уже по дорожке самостоятельно. Правда, когда попадалось им какое-нибудь препятствие — хворостинка или камешек, они в недоумении останавливались, не зная, что делать дальше. Это было самое интересное: угадать, какой гусенок сообразит обойти препятствие, а какой полезет напролом.

Но как ни был занят гусятками, а все-таки вспомнил Леха, зачем он пришел, и, когда гусятки научились ходить, спросил у Герасимовны про совесть.

Герасимовна ничего не ответила, лишь прослезилась и, пошарив где-то за пазухой, протянула Лехе три конфетки в красивых красных бумажках. Леха не так конфетам обрадовался, как бумажкам — он из них кораблики делал. Красивые получались кораблики, особенно когда он их по реке пускал: красные на зеленой воде. Потому он схватил конфетки и помчался скорей к реке, но вовремя вспомнил про совесть, замедлил шаг. У кого б еще про совесть спросить?

Подходя к избе Степана Ивановича, Леха приподнялся на цыпочках, чтобы через плетень разглядеть, в каком виде находится тот сегодня. Если пьяный, то заходить не имело смысла. В подпитии Степан Иванович забывал даже, как его зовут. Леха на всякий случай решил проскочить мимо, но Степан Иванович его остановил. Схватил за шкирку и высоко поднял над головой. Лехе хорошо стал виден Степаниванычев двор, а во дворе ни собаки, ни кошки, ни курицы.

«Наверное, у него и совести нет, — подумал Леха, — откуда ей взяться на пустом дворе?»

Степан Иванович, словно разгадав его мысли, сурово спросил:

— Чего тебе надобно? Чего шныряешь?

— Не шныряю, а совесть ищу, — ответил Леха, барахтаясь в железных руках Степана Ивановича.

— Ах, совесть? — И руки у него обмякли, повисли как неживые. — Ну что ж? Тогда заходь!

Леха сообразил, что Степан Иванович, если и был в подпитии, то самую малость. Во всяком случае, держался он довольно прямо, а зайдя в избу, достал из чемодана солдатскую гимнастерку, разостлал ее на столе.

— Гляди, вот моя совесть!

Никакой совести Леха не увидел, а увидел ордена и медали.

— А где же совесть? — недоуменно поднял он глаза на Степана Ивановича.

— Тебе этого мало? — закричал Степан Иванович и, растопырив руки, пошел на Леху. Тот едва успел отскочить и нырнуть в сенцы.

Не помня себя от страха, примчался Леха домой. Какая там совесть, если за нее, глядишь, и убить могут?

— Не пойду больше ее искать, — решил Леха, — проживу без совести.

Решил так и успокоился. Пошел бабу Лиду искать. А она сено гребет. Взял Леха грабли и тоже стал грести. Грабли большие, а Леха маленький, никак, не может с ними справиться. Но все же приловчился: нагребет маленькую кучку сена и снесет в большую копешку. Нагребет и снесет.

Подошла баба Лида, обняла его, поцеловала:

— А совесть все же у тебя есть, — сказала она, — не в кармане, а в душонке прячется…

Петровна, хоть и на больных ногах, всю, деревню всполошила:

— Никифор с ума сошел!

— Опять картину малюет?

— Хуже! Пришел с рыбалки, заперся в чулан и удочкой рыбу в корыте ловит.

— Ну и что? Пусть половит на здоровье.

— Так ведь с самого утречка. Я уж думала — помер. Стучу, не открывает. Тогда я на чердак залезла, потолочину приподняла: сидит, как голубь, в руках удочка, а сам не шелохнется. Бежать, что ли, за фельшером?

Петровне присоветовали подождать до утра: авось что-нибудь да выловит.

Но Петровна не послушалась: сбегала на центральную усадьбу к фельдшеру, та спросонья ничего не поняла и вызвала из района «скорую помощь». На «скорой» приехали два молодца в белых халатах и, выслушав суматошный рассказ Петровны, выдавили в чулане дверь и взяли Никифора под белы рученьки. Никифор попробовал было сопротивляться и даже замахнулся на одного молодца удочкой, но тот перехватил его руку и сказал: «Спокойненько…»