Так бы они и стояли и плакали обе, если б не пес Лохмач: кинулся в ноги Фросе, заскулил, как кутенок.
Садясь под корову, Фрося крикнула в окно сыну:
— Гаврош, собаку накорми!
— Я ей кость давал!
— Кость — разве еда? Супу налей да хлебца покроши.
— Ладно, только планер пущу.
— Все на свете забыл из-за своих планеров. В летчики все равно не пущу, так и знай.
— Я в летчики и не собираюсь. В конструкторы пойду.
— Ой, батюшки светы, что, стервенок, выдумал. Я тебе покажу конструкторы! Я тебе покажу!
Но Гаврош уже не слышал — умчался на горушку с планером под мышкой.
На улице завечерело, и тихо стало кругом, лишь капал в подвешенную банку березовый сок: плюм, плюм, плюм, и снова с промежутком — плюм.
«А не больно ей, березке-то? — подумала Фрося, моя на крыльце ноги. — Ведь не скажет…»
Соловьев тоже не было слышно. Они на рассвете поют, когда напьются росы с листа. Прочистят горлышко и запоют.
Уже ложась спать, Фрося вспомнила, что не зашла к бабке Анисье.
— Юля, ты к Анисье не наведывалась?
— Я наведывался, — отозвался от телевизора Гаврош, — дров наколол.
— Молодец, сынок. Прости, что я тебя ругала.
Заснула она быстро и ничего во сне не видела, а может, забыла. Прокричал петух во дворе — вот и вставать пора, а ей показалось, она только что легла.
Открыла глаза и сразу же увидела печь. Чело печки как раз смотрело на солнышко, так что и поворачивать ее было незачем — все и так видать. Но Фрося все же не удержалась и покрутила ручку. Печка тихонько заскрипела и поехала влево.
Каждый раз, когда она это проделывала, Фросю охватывало какое-то чудно́е чувство: будто она это вовсе не она, а чумазая Золушка, у которой все еще впереди: и хрустальный башмачок, и сказочный принц. Это ничего, что пока приходится ходить в кирзовых сапогах, да и принц спит на печке пьяный. Пока… Что будет дальше, она не думала, а просто верила, что будет что-то, и от этого сладостно становилось на душе, потому и складывалась песня будто сама собой.
Сронила колечко со правой руки,
Забилось сердечко о милом дружке…
— Это кто мне спать мешает? — донеслось с печки. — Нашла забаву — печку поворачивать. А то как поверну!
— А, явился не запылился. Ты ж уходил перспективную жизнь искать, не нашел? — спросила Фрося.
— Не твое дело!
Не хотелось Фросе ссориться с самого утра, и она попросила:
— Вась, сходи на криницу, воды осталось на донышке.
— Ты не хочешь, чтоб вода сама в дом шла, вот и топай! А мне спать не мешай!
Фрося беззлобно ругнулась на мужа, водворила печь на прежнее место, стала накладывать в нее дрова. Подтопку она всегда клала в печь на ночь, а вчера забыла, и потому дрова долго не разгорались. Уже и картошки начистила, натерла ее на драники, очистки, чтоб не пропадали, в чугун для поросенка опрокинула, а печка все еще дымит, не разгорается. Тогда Фрося скомкала вчерашние газеты — нечитаные, а может, что-нибудь и интересное было? — подтолкнула их под засмуглившиеся березовые поленья — они так и затрещали, разом схватившись огнем. Теперь только успевай блины на сковородку наливать — вмиг поджарятся.
Сытный запах разлился по избе, вот-вот Гаврош вскочит, поведет носом: «Мамк, чем так вкусно пахнет?» Но пока он спал, — видать, запах драников не проник еще за перегородку. Зато опять заворочался на печи Василий.
— Ух, жарко!
— Ты что, на работу сегодня не думаешь идти? — спросила Фрося.
— Успею, все равно трактор поломанный.
Все-таки он сполз с печи — небритый, нечесаный. Вышел во двор да и застрял там. Фрося про него и забыла. Хорошо, хоть про половник не вспомнил, а там шут с ним, пусть живет как знает.
Весело потрескивал в печи огонь, захлестывал аж на загнетку.
Сронила колечко со правой руки…
Она смотрела в огонь, видела шевелящиеся тени на челе печки, и чудилось ей, что кто-то зовет ее, манит руками.
Ах, где ты, желанный, любимый навек?
Фрося думала, что поет тихо, внутри себя, ан нет — распевает на всю избу, даже пес на крыльце услышал и давай подвывать. Помолчит немного, послушает, а потом и взвоет, да так тоненько, будто подголосок ведет.
Под песню так и напекла Фрося целую горку драников, залила их сметаной, пристроила на загнетку — потомить маленько в легком пару, сама отправилась доить корову, крикнув детишкам:
— Юля, Оксана, Гаврош, подъем, милые!
Василий стоял у березы и, запрокинув голову, не отрываясь от горлача, пил березовый сок. Сок тек по подбородку, по шее, по груди.
— Жгет нутро-то? Погоди, и совсем пережгет.
— А ты не каркай. И без тебя каркальщиков хватает. Ты лучше приготовь чего, председатель обещался заглянуть.
— Так это ты ему нажалился?
— Ну я! Не слушаешь мужика, так хоть председателя послушаешь. Он норов твой укоротит. А то умней всех хочешь жить… Не выйдет. Не позволим!
— Ктой-то мне не позволит?
— Мы — колхоз!
Сегодня Фросе было во вторую смену, поэтому она и не торопилась. Выгнав корову пастись, спустилась к реке — умыться. Чуть повыше деревни стояла на реке когда-то мельница, и плотина сдавливала воду огромными белыми валунами. Вырвавшись из-под валунов, река разливалась широким плесом, в середине которого лежала песчаная коса. Из-за весеннего паводка коса еще не была видна, лишь просвечивала сквозь воду. С берега прямо на косу упал подточенный половодьем дуб, и образовался мосток. Фрося села на этот мосток, опустив ноги в бегущую воду. Ногам стало щекотно, и она тихонечко засмеялась, а услышав этот смех, защебетали ласточки-береговушки. Они каждую весну прилетали сюда, так что противоположный берег был весь проточен круглыми дырочками гнезд. Помнится, еще в детстве Фросе все хотелось поймать в этом гнезде хоть одного птенчика, но рука уходила в дырочку до плеча, а до гнезда все равно не доставала. Ласточки тоже не глупые — поглубже запрятывают своих птенцов. Мало ли на них охотников?
Низко-низко пролетел самолет, видать, удобрения по полям разбрасывал и спугнул ласточек. Забились в норки, щебетать перестали.
Фрося подождала, подождала — может, еще защебечут, но ласточки испуганно молчали, и она отправилась домой. Проводив в школу ребятишек, накрыла стол праздничной клеенкой — с нарисованными заморскими фруктами, — приговорила все, чтоб как следует встретить председателя. Но он в тот день так и не приехал.
«Некогда ему, вишь ты, — думала Фрося, — куда до наших забот, когда сев на носу, а площади с каждым годом растут и растут. Куда расти? Скоро и леса все распашут, не то что болота…»
Идти на работу Фросе не хотелось, и она догадалась почему. Опять предстояла сдача бычков. Но когда она пришла на ферму, то не обнаружила всегдашней колготни. Пастух еще не пригонял телят с поля, а зоотехник Вилен Иванович молча чертил в красном уголке какой-то график. Фрося заглянула поверх его плеча и прочла: «Кривая прихода в охоту телки по временам года».
Не удержалась, прыснула Вилену Ивановичу прямо в ухо:
— Кормов не хватает, телок на охоту думаете отправлять?
— Эх ты, — снисходительно протянул зоотехник, — а еще передовой считаешься. Не знаешь, какая охота бывает у телок?
— Какая?
И такое недоумение было у нее в глазах, что Вилен Иванович расхохотался.
— У тебя разве не бывает? Иль троих детей без охоты нажила?
— Тю ты, — махнула на него рукой Фрося, — бесстыжий. И график твой бесстыжий!
— Никакой он не бесстыжий, — ответил зоотехник и повесил график на самом видном месте, — учи вас, неучей…
Будто сделав важное дело, он уверенной походкой прошелся по красному уголку и вдруг вспомнил:
— А сдавать бычков кто за нас будет?
На этот раз сдавали бычков не государству, а в соседний совхоз — на откорм.
