— Что? Где? Откуда? — ошалело лупал заспанными глазами Гаврила и единственной своей рукой шарил вокруг, искал шапку. Не найдя, он поднес сжатый кулак к носу и чихнул в него три раза.

— Ты что это, мать твою?.. — узнав наконец Фросю, по привычке ругнулся он, но та и слова не дала ему сказать, налетела коршуном:

— Ах ты, вражья твоя душа! Пожар чуть не устроил! Ты что — не знаешь, что телята даже запаха гари боятся?..

— Где моя шапка? — не слушая ее, взывал Гаврила.

— Да вот же она. Чуть совсем не сгорела.

Гаврила выкрутил шапку, мокрую нахлобучил ее на голову.

— А я такой хороший сон видел, — сказал он и сладко потянулся. — Будто меня в космос запустили.

— Вот я скажу председателю! Он тебя запустит… Подальше космоса. Иди выгоняй телят, проветривай помещение!

Выпущенные на волю телята взбрыкивали, резвились. Но две телочки так и остались лежать у прохода, придавленные остальными телятами. Вдвоем с Гаврилой они перенесли телочек в отгороженный закуток, положили на мягкую солому, и Фрося принялась звонить ветврачу.

Телефон, как назло, не работал.

— Видишь, что твоя дурацкая шапка наделала! — ругала она Гаврилу. — На кой она тебе, весна ж на дворе…

— Весна не весна, а голову всегда надо держать в тепле, — резонно заявил Гаврила, — потому как голова есть самый важный орган.

— Это у тебя-то самый важный? У тебя самый важный — горло!

Но Гаврила даже не обиделся на такое ее замечание.

— Молчи, баба, не суетись, — ответил он спокойно я поднял вверх свой прокуренный до черноты палец. — Кажись, начальство едет.

На «газике» подкатило сразу двое — председатель колхоза Иван Петрович и зоотехник Вилен Иванович.

— Что тут у вас случилось? — строго спросил зоотехник.

— Да ничего особенного, все в порядке, — Фрося отозвала его в сторонку, подальше от председателя.

Председатель был молодой, только что избранный из рекомендованных районом, и Фрося не хотела жаловаться ему на Гаврилу. К тому же она помнила, как новый руководитель еще на первом собрании заявил:

— Разгильдяев и пьяниц не потерплю! Буду рублем наказывать…

Вначале колхозники посмеивались: дескать, новая метла всегда чисто метет. Каждый новый со строгости начинает, а потом, глядишь, и обломается… И пословицу переиначили: «Новая метла чисто метет, да скоро изнашивается…»

Но председатель словно бы и не замечал косо бросаемых на него взглядов и продолжал упорно гнуть линию на укрепление дисциплины. Сам он в рот не брал спиртного, поэтому особо яростно относился к тем, кто закладывал за воротник. Те, в свою очередь, пустили слух, что председатель хоть и молодой, но хворый. Раз не пьет, значит, нельзя ему пить по болезни. А хворый в председателях долго не задерживается: эта работа для здоровых. Да и те не выдерживают. Вон в соседнем колхозе «Маяк». Считай, два года живут сами по себе, без председателя. Старый помер, а нового никак не сагитируют. Который бы и пошел — без института. А теперь, сказывают, такой закон: в председатели выбирают только с высшим образованием.

Фрося исподтишка поглядывала на нового председателя и жалела его: «Ишь, какой симпатичный, а не нашел себе работу полегче. Это ж каторга, а не работа… За всех отвечай, всем угоди. Бедный, бедный…» Вилену Ивановичу, зоотехнику, она шепнула про Гаврилину шапку и показала покалеченных телочек. Потом донимала начальство разговорами о рационе, о привесах, о травяной муке — возмущалась, когда же, мол, будут столько выдавать, чтоб телятам хватало вдоволь…

— Все это мы наладим, — пообещал председатель, — а скажите-ка вы мне лучше, почему так упорствуете с переездом в новый поселок?

— Да я не упорствую, — потупилась Фрося, — я б переехала… Да вот печка!..

— При чем тут печка?

— При том, что нельзя ее рушить. Мама умирала, наказ дала. Печка-то у меня особенная — на колесе!

— На каком колесе?

— От телеги колесо. И печка во все стороны вертится.

— Зачем? — удивился председатель.

— Просто так — для забавы. Для памяти. Вот я и обещала — не рушить печку. Нигде в целом свете нет больше такой…

— Так уж и нигде? — усомнился председатель.

— Нигде! — подтвердил и вернувшийся от телят Вилен Иванович. — Такую печку только в Москву на выставку!

— А вы загляните как-нибудь в нашу Лупановку — сами увидите, — предложила Фрося.

И председатель согласился:

— Хорошо, заскочу как-нибудь.

На прощанье Вилен Иванович пообещал Фросе прислать ветеринара, и машина укатила.

Не успела она отъехать, прибежала, запыхавшись, Глаша. Работать она должна была во вторую смену, но увидела из окна своей избы, что председательский «газик» завернул на ферму, и примчалась:

— Чего он приезжал?

— Да так просто, наведаться. А ты чего всполошилась?

— Мало ли! Больно строг наш хозяин. Всюду свой нос сует. А я вчерась не успела журнал привесов заполнить. Не смотрел журнал?

— Не смотрел. На слово поверил. Так что иди досыпай.

Глаша вздохнула:

— Какое — досыпать? Думала, в новую квартиру вселюсь, и делать будет нечего. А тут навалилось. Ведь в новую квартиру надо и мебель новую, а где ее взять? В нашем сельмаге одни стулья на трех ножках, а в город ехать некогда. Ты-то когда думаешь переезжать?

Фрося в сердцах двинула ведром так, что оно покатилось по дощатому настилу и шмякнулось в неубранную кучу навоза.

— Сговорились вы все, что ли? Не вашим головам болеть, когда я перееду!

— Да ты что, подруг? — с изумлением глянула на нее Глаша. — Чем я тебя обидела?

— Ладно, иди мебель покупай, а мне не мешай работать!

До самого обеда Фрося не находила себе места от дум. Руки привычно делали свое дело: кормили, поили, чистили теляток, выгоняли их в поле, встречали с поля, снова поили, кормили, а в голове ворочалось одно и то же: неужто и вправду придется переезжать? А как же изба, хозяйство, корова?

И главное — печка.

Мама умирала, наказывала:

— Избу надумаешь перестраивать — перестраивай, а печку не трожь. Никто на всем белом свете не сделает такую. Потому что не руками он ее делал, а душой.

— Кто, мама?

— Тот, кто меня любил.

— Отец?

— Нет, не отец. — Мать прикрыла глаза и замолчала и так лежала, не шевелясь, и Фрося испуганно подумала: не померла ли? Но хоть глаза у матери и были закрыты, на губах тихонько тлела улыбка. Когда же она открыла глаза, то Фрося увидела, что они синие-синие, будто кто капнул в них слезинку весеннего неба. — И я тоже его любила.

— А где же он? — спросила Фрося. — Ты ведь никогда ничего про него не рассказывала.

— Никогда. Потому что нет его. «Жить, говорит, без тебя не могу, но и видеть, как ты мучаешься, тоже не могу. Лучше уж с глаз долой». Уехал. Печку вот на добрую память оставил.

— И ты не жалеешь? — спросила Фрося. — Ну, что вместе с ним не уехала? И вообще…

— Жалею, дочунь, ох, как жалею. А все ведь из-за вас. Четверо детей, муж хворый. Уезжай, говорю, не рви ты мою душеньку. Так и уехал.

— А кто он был? — допытывалась Фрося.

— Только с фронта вернулся. Раненый, но здоровый. После войны как считали? Руки-ноги есть, значит, здоровый. И что с ним сталось? Кругом девок полно, одна краше другой, а он ко мне. «Люба ты мне, говорит, и все тут. Сколько земель прошел, сколько людей перевидел, одна ты в душу влезла — не вылазишь». Вот и рассуди: судьба. Бывало, всю ноченьку под рябиной прождет, а я и на крыльцо не выйду. Не обижался, нет, все равно любил. А потом уж, когда я его вконец измучила: «Давай, говорит, хоть печку для тебя сложу. На память. Каких никто не складывал». Колесо откуда-то приволок и все ходил вокруг нее, все приглядывался…

Мать так и умерла, рассказывая о том, кто сложил ей печь, а имени не назвала. «Зачем? На том свете, если и увидимся, может, и не узнаем друг дружку. Хотя нет — узнаем. Сердцем почуем».

И вот теперь Фросе предстояло разрушить эту печку. Дорогую материнскую память. Как же она сможет жить после этого? Как детям в глаза будет смотреть?