— Оксанку разорвать придется!
Васька рассердился:
— Ишь, разорвать! Тебя бы саму разорвать… — И вдруг его осенило: — В таком случае я оставляю тебе всех! Под расписку. А сам ухожу. Потому что тяжелым камнем висишь ты на моей молодой перспективной жизни.
Но так как Фрося не отвечала, лишь глядела жалостно, он снова начал куражиться:
— Слышь, Фроська! Заплачешь без мужа. Но не уговаривай, не надо. Я решил окончательно и бесповоротно — ухожу! Просить будешь — не вернусь. Я все сказал!
И, подтянув штаны, он гордой походкой направился к дому.
Фрося плюнула ему вслед.
— Иди, иди, живи там со своей перспективой, а мы и так как-нибудь проживем. Перспектива… Знаю я твою перспективу — к сельмагу поближе. К дружкам-приятелям.
Васька шел впереди и, подняв кулак, грозил небу, будто оно было виновато во всех его злоключениях:
— Я тебе покажу кузькину мать!
И так это было потешно, что Фрося не сдержалась, рассмеялась на всю улицу. Разбуженная ее смехом, из окна своей подслеповатой избы выглянула бабка Анисья:
— Ты чего, девка, заходишься?
Ответил ей Васька:
— Радуется, что мужа из дому выгнала. Видишь, бабуля, как она надо мной надсмехается? Будь в свидетелях.
— Глухая я, в свидетели не гожусь, — отвернулась от него бабка Анисья. — К тому же муж и жена — одна сатана. Так что отчаливай от моего подворья. Знать я тебя не знаю, ведать не ведаю!
— Ага! Сговорились? — рассвирепел Васька и, растопырив руки, двинулся на старуху.
Но бабка Анисья тоже не растерялась и встретила его рогачом:
— Сперва протрезвись, потом добрых людей пужай! — Выпроводив Ваську, она пригласила Фросю к себе в избу: — Заходи, заходи, касатка, погляди на мово квантиранта.
Фрося с порога огляделась, но никого не увидела. Правда, на кровати под одеялом кто-то шевелился, но маленький, как дитенок. Она приоткрыла угол одеяла и увидела круглый розовый пятачок. Поросенок!
— Вместях спим, — пояснила бабка Анисья, — не так скушно. Да ты глянь, какой он хорошенький. Аж в Сельцо ходила. Тридцать пять рубликов отдала.
— Подождала б, пока моя свинья опоросится, я б тебе даром дала.
— Мне чужого не надобно. Пензия, слава богу, — бабка Анисья обидчиво засморкалась в угол платка. — Ты б лучше мальца прислала — дровишек мне поколоть.
— Пришлю, пришлю. Как из школы вернется, так и пришлю.
Фрося зашла домой, переоделась и отправилась на работу. Телятник перевели из Лупановки на центральную усадьбу колхоза, так что ходить на работу ей стало далече: версты три туда, версты три обратно. Это если по дороге. Она же частенько сокращала путь — прямиком через речку. На ходу скинув обувку и подобрал одежку, переходила речку вброд и дальше шла лугом по натоптанной ею же самой тропинке. Правда, такой путь можно было проделывать только летом, когда вода теплая. А зимой, а весной-осенью?.. Ну и что? Можно и по дороге. Не заметишь, как и пробежишь эти три версты. Еще мало покажется. Потому что дорогой любила Фрося помечтать. Или повспоминать что-нибудь приятное. Как отправилась она, например, вот по этой дороге первый раз в своей жизни. Лет пять-шесть ей тогда было. И захотелось маленькой Фросюшке узнать: а что там за деревней, за травянистым бугром, из-за которого каждое утро встает солнце? Люлька, что ли, там большая качается? И какая она — круглая? Ведь солнышко большое и круглое. Но сколько ни шла Фросюшка, уже и на бугорок поднялась, и до соснового леса дотопала, а солнечной люльки не видать. Откуда же тогда солнце встает, где по ночам прячется? Может, в лесу ночует? Отправилась в лес. Шла она, шла и не заметила, как заблудилась. Деревни уже не видать, а вокруг одни деревья шумят. Кинулась Фросюшка в одну, в другую сторону — нет нигде конца лесу. И показалось ей, что это не деревья вокруг, а стоят какие-то растопыренные чудища, они вот-вот схватят ее своими корявыми руками-ветками. Схватят и сожрут, вон они какие голодные, прямо-таки воют от голода. Сердце у Фросюшки забилось куда-то под мышку, притаилось там, замерло от страха. Но она все же продолжала идти, пока не услышала мамин голос.
— Заблудишься в лесу, не боись, а влезь на самую высокую елку и оглядись.
Фросюшка так и сделала, влезла на елку, глядь, а деревня вот она — рядом. Так и дымит трубами в ясное небо. Скорей долой с елки, бежать домой, но, повернув голову, она вдруг увидела… В самом деле, солнце качалось в люльке — между двумя пригорками, а сверху его прикрывало пушистое облако, как одеяло. «Так вот почему оно так долго не вставало, — подумала Фросюшка, — тепло ему в люльке, пригрелось…»
И тогда она закричала от избытка чувств:
— Эге-гей! Солнце! Люди уже печки топят, а ты спишь! Вставай, солнышко!
Чудное дело: солнце, будто услышало ее, и, устыдившись, поднялось из люльки, и всплыло в небо — красное, круглое. Оно так засияло, рассыпая по земле свои лучи, словно обрадовалось, что Фросюшка его разбудила…
Вспоминая сейчас тот давний поход за солнцем, Фрося рассмеялась тихонько, но и всплакнула: жалко ей стало себя, той, навсегда утерянной, когда каждый день, каждый час, каждую минутку открывалось ее душе что-то новое, неизведанное. Ведь в тот поход за солнцем она не только отыскала солнечную люльку, но и поняла, что мир широк и прекрасен. А за травянистым бугром, за дальним лесом он еще прекрасней. Стоит лишь протянуть руку, и он твой. С этим ощущением она и жила, хоть и не протягивала рук — боялась. Ей казалось, что этот прекрасный мир может выскользнуть из ее рук, раздавить, а то и растоптать, как малую невзрачную букашку. Точь-в-точь, как сейчас она чуть не раздавила ногой гнездо. Пичужка какая-то свила его из сухих травинок, обложила мягким пухом, а чтоб подальше укрыть от людских глаз, соображения не хватило.
Фрося наклонилась над гнездом, разглядывая: сделано наспех, нехозяйственная, видать, мамаша попалась; но ничего, даст бог, и в таком гнезде птенцы выведутся: природа свое возьмет. Она осторожно приподняла гнездо и переложила с дороги подальше в траву. Огляделась, замечая место, чтоб потом детям показать, как птенцы выведутся.
Вспомнив про детей, Фрося вспомнила вдруг и про письмо. Зря она все-таки показала его деду Степочке. Кто-то посмеялся над ней, а она и поверила. Наверное, потому, что уж очень хотелось — поверить. Узнать, а что это такое, когда люди друг дружку любят. Девчонки, бывало, рассказывали, но Фросюшка лишь усмехалась, не верила. Замуж? Ну, вышла, потому что тетка Степанида припугнула:
— Гляди, девка, откажешь одному, другой не посватается, так и останешься, как я, вековухой.
И Фрося, поплакав с недельку, согласилась выйти замуж за Василия. Первые годы жили вроде бы и ничего — мирно. Троих детей нажили. И если б не эта «блондинка»-разлучница… И что с ним приключилось? Добро б семья была непутевая, а так — весь род трезвый, на Ваське же, самом меньшом, дал вдруг осечку. Запил как полоумный. Какая уж тут любовь, какое уважение? Придет с работы и за печь, в закуток. Храпит как паровоз. Ни поговорить с ним, ни посоветоваться. Но это еще хорошо, как завалится, а то приставать начнет, кочевряжиться… Ох, лучше уж про Ваську не думать, не вспоминать. Чем про Ваську, лучше про теляток вспомнить. Как они там — бедолажные? Ненадежный у нее помощник — скотник Гаврила. Как бы снова чего-нибудь не выкинул. С пьяных глаз.
И точно. Как приговорила. Подходя к телятнику, Фрося еще издали услышала громкий испуганный рев. Сердце у нее так и подпрыгнуло: что случилось? Не помня себя, вбежала она в телятник: бычки, подняв хвосты, метались по загону и ревели как оглашенные, бодали друг дружку. А в воздухе носился едва уловимый запах гари. «Неужто пожар? И где горит?» Фрося кинулась в кормоцех. Скотник Гаврила мирно спал, лохматая же шапка его, с которой он не разлучался ни зимой, ни летом, лежала на бачке и тлела. Тоненькой струйкой выбивался из-под нее дымок, растекался под потолком.
— Гаврила, шапку проспал! — крикнула Фрося и кинула ее в бидон с водой. Вода сразу зашипела, и из бидона повалил густой белый пар.
