— А ну-ка, вставай! Хватит, поневестилась!

Дед Егорыч засуетился: как же это так, люди добрые, приходит чужой человек и вдруг командует?

— Не в своей хате! Не имеешь права! — закричал он и повернулся к Алисе за поддержкой, чтоб она как хозяйка тоже слово сказала. Но Алиса, привстав из-за стола и не обижаясь на грубые слова его, тянулась к отцу руками, губами, всем телом, шептала:

— А Мишенька, а голубчик мой, пришел наконец, да что ж это ты придумал?

— Пойдем, — сказал отец ей и больше ничего не сказал, одно это слово «пойдем», и Алиса пошла за ним, даже ничего не спросила.

Леха стоял и глазам не верил своим. Он подумал, что это он зажмурился, и оттого все идет так — наоборот, и даже ущипнул себя в кармане за ногу, чтоб открыть глаза. Но глаза у него и так были открыты, и с открытыми глазами он видел, как по хате к дверям меж пьяных гостей и разбитых стаканов шли они, взявшись за руки, отец и Алиса. Все гости затихли и слово даже не вымолвили, все только стояли и смотрели, как они шли, и может быть, не один из них подумал в эту минуту, какая это добрая и красивая пара.

И только после того, как ушли они, и вспыхнула обязательная на каждой свадьбе драка. Дрался дед Егорыч со своим дружкой Саней Маленьким.

Кому все-таки подарить синий камень? Леха шел по деревне и думал: кому? Может, деду Егорычу, теперь ведь он совсем один остался? А может, Таньке-Маньке, чтоб командирами были? Нет, Таньке-Маньке нельзя, их двое, а камень один, еще подерутся.

Над головой, шумно рассекая воздух длинными крыльями, пролетел аист, опустился в гнездо на силосной башне.

«Надо хоть на ферму сходить — попрощаться», — подумал Леха.

Коров на ферме уже не было — всех на Центральную перевели, и пусто-пусто чернел хлев с засохшими кучами навоза по углам. Теперь он уж не был похож на аэродром или на взлетную площадку, потому что кормобак и тот увезли. А где же аист?

Аист стоял в гнезде на одной ноге и дремал. Леха заложил два пальца в рот и свистнул, но аист и не думал испугаться, он только открыл один глаз и осуждающе поглядел на Леху: что, делать больше нечего?

Дел у Лехи было полно, он помахал аисту на прощанье кепкой и побежал к деду Егорычу. Егорыч лежал на печке и стонал.

— Ой, Лешенька, ой, голубчик, спасибо хоть ты навестил, а то ведь никакая собака не забежит. Как есть-пить за чужой счет, целое застолье набилось, а как водицы подать…

Леха вышел в сенцы, зачерпнул ковшик воды, подал на печку. Егорыч жадно хлебнул, задохнулся и закричал:

— Ты что, зимолеток, мне голую воду суешь? Браги подай хоть глоточек.

— А где брага?

— В подпол слазь. Там еще осталось на донышке.

Леха достал из подпола трехлитровую бутыль — она была полным-полнехонька, стал наливать в кружку и не мог налить, бутыль так и выскальзывала у него из рук как мокрая щука.

— Ну что ты там возишься, пащенок?

— Да никак в кружку не налью.

— Ладно, давай всю бутыль-то.

На печке долго булькало, потом повеселевший голос деда Егорыча произнес:

— Давай и ты, Лех, ко мне лезь, поговорить по душам надобно.

Леха устроился рядом с ним на припечке. Дед Егорыч долго молчал, и Леха подумал, не заснул ли он. Но вот снова забулькало в бутылке, потом дед Егорыч спросил:

— Отец дома?

— Дома.

— Что делает?

— Вещи собирает. На Центральную перебираемся.

— Все-таки надумали?

— А что, дед Егорыч, — сказал Леха, — поедем и ты с нами. На Центральной и свет, и водопровод, и танцы каждый день.

— Во, во, — захихикал дед, — меня только сейчас на танцы. Дамы слева, кавалеры справа. Алиса, наверно, уговорила?

— Ага.

— А ты небось рад?

— А то! — сказал Леха. — И Натка тоже рада, бегает за Алисой: тетя, тетя.

— Ты вот что, — проговорил дед Егорыч, — скажи отцу, что зла я на него не таю. Куда уж мне за такой красавицей? Пускай только он бабу не обижает. Скажешь?

— Ладно, скажу.

— А Сане зато, бригадиру, недоделку этому, я еще струны натяну.

— У него струн уже нет, — сказал Леха, — Танька с Манькой все оборвали. А балалайку Саня под скворечник приспособил. Теперь в ней воробей живет.

Дед Егорыч не слушал:

— Я ему покажу, как Советскую власть отменять. Ишь ты, командир нашелся. Легко небось над тремя бабами командовать. А я б поглядел, как ты кавалерийским эскадроном покомандовал. Кругом! Смирно! Шашки наголо! Рысью, дистанция два метра, марш!

Лехе стало жаль деда Егорыча, и он предложил:

— А хочешь, дед, я тебе синий камень подарю?

— Подавись ты своим камнем! Вот змееныш, ты его пригрей, а он еще камнями грозится.

— Да не грожусь я! Синий камень, если б ты знал, счастье приносит.

Дед Егорыч вздохнул:

— Мое счастье, милок, в глубокой яме схоронено. И дождусь я его, когда ногами вперед вынесут.

Он немного помолчал, потом спросил вкрадчиво:

— Лех, а Лех, как думаешь, если к председателю сходить да все про Саню Маленького выложить, как он над людьми измывается, поможет?

— Поможет, — сказал Леха, — у председателя один глаз веселый.

— Вот в том-то и беда, что один. Да при такой жизни надо не один, а все три глаза иметь — два пообочь носа, а третий — во лбу. Ну, ладно, пострел, поговорили по душам, и будя. Меня чтой-то в сон поклонило. Беги домой.

Леха побежал, но не домой, а к виру. Вечерний синий туман ложился в лощины, а сквозь туман проглядывали первые звезды. Звезды копошились и в воде, а когда набегал откуда-нибудь ветер и волновал воду, то звезды тоже волновались, а то и совсем исчезали, прятались в черной глубине; одна звезда вдруг сорвалась с неба и полетела. Куда она упадет, куда? Звезда упала в вир и погасла. И тут Лехе подумалось, что синие камни на дне вира, может, вовсе не камни, а звезды, которые упали с неба, но не погасли, потому что сгореть не успели. Не все же звезды сгорают, какая-нибудь и остается.

Леха вздрогнул: сзади снова, как тогда в лесу, послышались осторожные шаги. Он замер, прислушался — нет, все вокруг было тихо. Наверно, почудилось. Наверно, просто волна в берег плеснулась.

Он пододвинулся ближе к воде и опять стал глядеть в нее, черную, мрачную, если б не звезды. А когда поднял голову, то увидел — рядом стоял отец.

— Пап, а пап, ты чего? — спросил Леха.

— Стригунка ищу, сдавать пора.

— Куда сдавать?

— В лесничество.

Лехе стало жаль Стригунка да и отца тоже, и он помолчал.

— А может, тебе на Центральной другого дадут?

— Вряд ли. В колхозе коней теперь нету.

— Ну, трактор, — сказал Леха.

— Трактор это не конь.

Конечно, подумал Леха, трактор это не конь, зато у трактора целых пятьсот лошадей сидит. Виталька рассказывал. Запряжет отец сразу пятьсот коней и поедет по полю, а с ним и Леха, на прицепе. За один день сто гектаров хлеба засеют, пусть тогда Саня посмеет в суд подать. Небось раскается. А председатель спасибо скажет, руки им пожмет при всем честном народе, хорошие, дескать, у меня работнички.

Леха так размечтался, что совсем забыл про отца, что он рядом стоит, тоже о чем-то своем думает. А когда взглянул, то увидел: такая печаль была в глазах отца, тяжелых, черных, что Леха не выдержал.

— А ты, пап, зажмурься, — посоветовал он. — Зачем?

— Чтоб все стало наоборот. Как ты хочешь.

Отец усмехнулся, погладил Леху по взъерошенным волосам.

— Эх, ты, Леха… Зажмуриться — дело нехитрое. Но ведь, зажмурившись, всю жизнь не проживешь. Нет, сынок, не жмуриться тебе надо, а во все глаза глядеть, чтоб жизнь на земле налаживать. Честную жизнь, справедливую. Эх, Леха, Леха, душа человечья…

Отец ласково привлек Леху к себе, но тут же и оттолкнул.

— Ладно, пошли спать, а то завтра вставать раненько.

— Зачем? — спросил Леха.

— Поедем на Центральную место себе выбирать. Строиться будем.

— Уже завтра?

— А чего ждать, раз решили. Завтра и поедем.

«Завтра, завтра, завтра, — запело у Лехи в душе, — завтра, завтра, завтра!»