Он уперся босыми ногами в заваленную щепой стену подвала и крутит жернова. Медленно, туго. Верхний камень все время съезжает, трется о нижний жернов со скрежетом, от которого зубы сводит. Жернова назойливо, однообразно зудят. Надоедливая у них музыка, тоскливая.

— Есть уже что-нибудь, Раму́нас? — раздается голос хозяйки. Она перешагивает через порог, в руке у нее ведро. — Вечер, а парит, что в котле. Не гроза ли идет? Ну-ка, погоди… Да ты уже немало понатер, — одобрительно замечает она и горстями ссыпает муку в ведро, которое она теперь животом прижимает к жерновому ящику.

Рамунас стоит. Обоими рукавами он вытирает лоб. В полутьме подвала хозяйка выглядит еще громаднее, еще выше и похожа на великана из сказки.

— Ты уже не маленький, Рамунас. Скоро приставим тебя к работе поважнее, — говорит она безразличным, чуть усталым голосом. — Ладно, беги, я сама поверчу.

У амбара Шпокас оглаживает, чистит двух вороных коньков. Кони прядают ушами, фыркают, бьют копытом землю. Застоявшиеся, неезженые давно. Если надо куда-нибудь отлучиться, Шпокас запрягает саврасую кобылку. Кобылка эта — кожа да кости. А пара вороных — откормленные, холеные, гордость хозяина. Только держит их сейчас Шпокас не в хлеву, а в темном мякиннике. И пароконную телегу столкнул в болото и утопил там. Шпокас — человек мудрый…

Рамунас опускается на порог, плечами упирается в косяк и сидит, обхватив руками колени. Хозяину на глаза он не станет показываться, а то еще заставит что-нибудь делать по хозяйству: то ли соломы в хлев натаскать, то ли телку напоить, то ли дрова под навес сложить. Рамунас устал, у него руки болят. Жернова, будь они неладны… Их зудение преследует его: жжж-брр… жжж-брр… Сейчас даже еще громче, чем в подвале.

Время уже довольно позднее, но темнеет очень медленно. Там, где село солнце, небо разгорелось заревом, а мелкие облачка в вышине вспыхивают, будто их лижет пламя. Где-то вдалеке летят самолеты; их не видать, но глухой гул сотрясает душный вечерний воздух.

Рамунас встал у ворот, задумался. Потом скользнул вдоль забора, перемахнул через него и — в сад. Налив еще кислит, но это не беда. Можно набить полный карман, а завтра с Сиги́тасом в лесу испечь.

Рамунас бежит по дорожке, а за ним вприпрыжку мчится пес Мяшкис. Мальчик тихо бранит его:

— Чего увязался? Ступай назад. Мне тут кое-куда надо сбегать, ну…

Мяшкис сел и постукивает хвостом по утоптанной дорожке.

Кто-то сидит под яблоней, у кустов смородины. Это Ми́ндаугас. Он заметил Рамунаса и торопливо спрятал руку за спину.

— Уж не за яблочками ли? — осведомился Миндаугас, толстощекий, важный хозяйский сынок.

— Очень надо! Я по нужде, на зады…

— А что, в «скворечнике» не нравится?

— Вонища.

— Ишь ты, барин…

— А ты куришь, что ли? — Рамунас торжествует: застукал Миндаугаса.

— На, можешь и ты потянуть, — неожиданно дружелюбно предлагает тот. — Давай, давай…

— Прошлым летом я как-то пробовал… Нет, неохота, — отворачивается Рамунас и от отвращения передергивает плечами.

— Надо привыкать. Эй ты, смотри не проболтайся матери, ладно? — просит Миндаугас, но до того властно, что получается приказание.

Дело в том, что он уже совсем большой, к тому же во втором классе гимназии, и кулак у него увесистый — это тебе не с Сигитасом тягаться. Сигитас — козявка против этого увальня.

— Мне надо худеть, вот я и курю. Как лекарство, ясно? Хочешь, яблок дам?

Что за щедрость! Миндаугас сам подбегает к дереву, хватается за ветку, трясет ее. Яблоки сыплются, как тяжелые дождевые капли. Э, нет, Миндаугас, видимо, что-то задумал. Вот он отпустил ветку, встал и уперся руками в бока.

— Раз по шее — за яблоко.

— Что?

— За каждое яблоко, говорю, один раз по шее.

— Знаешь что, таракан, положи-ка ты свою кислятину куда-нибудь…

— Кто, как ты сказал?

— Таракан! — Под босыми ногами Рамунаса дрогнула земля. — Тараканище! — еще громче выкрикнул он, убегая.

Возле дома стоял хозяин Шпокас — весь скрюченный, руки плетьми повисли, болтаются чуть ли не до самых колен. Он хмурился и глядел на небо.

С востока раздался рокот самолета. В мрачном небе пролетели черные неповоротливые грузные птицы. Туча поглотила их.

— У тебя глаз острее, ну-ка, кто там? — спросил он, когда Рамунас приблизился. В голосе Шпокаса послышалась тревога.

— Не разгляжу.

— Мал, а уже слеп. Я в твои годы…

— Да самолеты это… Гудят, как…

— Много ты соображаешь…

Не успел смолкнуть удаляющийся гул, как взвилась красная ракета, отрывисто залаяли зенитки. Как будто совсем рядом, под боком. Зенитки яростно заливались.

В дверях показалась перепуганная хозяйка. Всплеснула руками и закричала:

— Миндаугас, сыночек, где ты?

И в это время раздался оглушительный взрыв. Потом еще и еще.

— Миндаугас! — завопила хозяйка и кинулась к воротам. Рамунасу стало жаль ее. Он догнал хозяйку и сообщил: — В саду Миндаугас.

Земля вздрогнула снова. Это рвутся бомбы. Стекла дребезжат, словно кто-то колотит по ним кулаком. Полыхают в небе ракеты, а когда они гаснут, яркие лучи прожекторов начинают яростно кромсать небо. Мальчику стало страшно. Вспомнился дом, и вдруг охватило такое острое желание быть рядом с отцом и матерью, что хоть беги домой. Наверное, и они в эту минуту тоже выбежали во двор и глядят на страшное небо. Мама небось причитает, как его хозяйка:

«Рамунас, детка, как ты там…»

А отец потирает руки:

«Прищемили фрицу хвост, прищемили…»

Рамунас помнил, как однажды отец произнес эти слова и шепотом что-то рассказывал маме. Он еще тогда несколько раз повторил: «Сталинград» — название такое.

Эх, скорей бы домой! Скорей, скорей. И правда, чего ему ждать? Как-нибудь ночью смыться, и все. Ведь батрак у Шпокаса сбежал? Сбежал!

Вдруг в темном небе вспыхнуло пламя и не погасло. Оно разгоралось, опускалось книзу, волоча за собой дымный хвост. Потом упало. Как камень.

Это падал самолет. Подбитый над зеленым лесом.

Остальные самолеты удалялись к востоку. Зенитки продолжали стрельбу, взлетали ввысь ракеты.

— Ну и всыпали! Вокзал небось с землей сровняли. — Шпокас поправил на голове кепку, потер свой колючий подбородок и ушел в избу.

Из сада возвратилась хозяйка, за ней — Миндаугас.

— Видал, что творилось? — запрыгал толстяк. — Эх, упал бы самолетик поближе, вот было бы здорово! Уж я бы там насобирал добра…

Рамунас не сомневался, что в самолете полно всяких удивительных вещей. И не только в этом дело — он еще никогда не видел самолет вблизи. Конечно, было бы интересно взглянуть.

— Я бы взял себе бинокль, — мечтал вслух Миндаугас. — Или револьвер.

— А я — бомбу! — загорелся Рамунас. — Вот это да! Кинуть бы ее в костер — то-то грохот был бы!

— Вот дурак — бомбу захотел! Бомбы же все разорвались. Револьвер — это другое дело. Вышел в лес и стреляй сколько захочется.

— Миндаугас! И ты… — зовет хозяйка. Она, наверное, забыла, как звать Рамунаса. — Ужин готов.

— А если хочешь знать, я совсем другое думаю, — внезапно произнес Рамунас и тут же осекся.

— Что? Что ты думаешь?

— Ничего. Просто так…

— Не скажешь? Говори, не то…

— Миндаугас! — снова раздался голос хозяйки.

Рамунас не спешил идти в избу. Он думал о своей матери и об отце, о доме, о том, какое у мамы усталое, высохшее лицо, — никогда она не снимет с головы платок, не присядет отдохнуть у окна… Он думал об отце — коренастом, широкоплечем, с крепкими, жилистыми руками, пропахшими хвоей и медом диких пчел. И о качелях под липами…

Одинокая ракета взлетела в небо и, угасая, упала на землю.

Утро занималось медленно, словно нехотя. Солнце взошло и пыталось пробить лучами плотную пелену тумана. Поля точно утопали в густом дыму от костра. Наконец вершины холмов, раскидистые верхушки одиноких сосен озарились, и стало заметно, как движется, колышется туман, как крупные хлопья опускаются к низинам, ложатся на кустарники, густые заросли бурьяна.