— Хочешь — бери. Я же просто пошутил, а ты… — произнес он изменившимся голосом. — Я тут положу, смотри.

Я прижимался спиной к воротам. Я еще ни на кого руки не поднимал, и вот, на друга…

Повилас положил авторучку на толстую, раздвоенную ветку яблони, потом снова взял и стал вертеть в руках.

— Подумаешь, очень мне надо! Я и не такую…

Внезапно у него в руках полыхнула синяя вспышка, и раздался оглушительный взрыв. Повилас покачнулся, вскинул руки и упал под яблоней.

У меня все поплыло перед глазами — желтеющие осенние поля, сад, утыканная яблоками трава, Повилас… Меня самого куда-то уносило…

— Помню, Повилас, все-все помню, — после недолгого молчания повторил я и взглянул на лицо моего друга — все в щербинах, на черные очки, скрывавшие безжизненные глазницы.

СТРАХ

— Следи за пчелами, — каждый день после завтрака напоминает мне отец.

Все уходят: мама — на огород, отец со старшим братом — косить. Дома остаюсь я один. Правда, еще Рексик у подворотни. Он охраняет двор, а я стерегу пчел.

Пока зубы не сведет оскомина, уплетаю смородину, потом забираюсь на яблоню и сижу себе там. Босиком, в рубашке. Сквозь густую листву нет-нет да и мелькнет солнце, и по моим рукам, по лицу скачут желтые зайчики. Пахнет липовым цветом, болотным аиром, тиной. А пчелы так и снуют вокруг. Весь воздух прошит этими мелкими черными пульками. Я запрокидываю голову и гляжу наверх. Небо чистое, ни облачка. Вот было бы здорово, если бы хлынул дождь! Тогда спокойная жизнь — не зароятся. Все дальше день, когда отец скажет мне: «Зажигай дымарь, пошли…»

Я уже не раз помогал отцу на пасеке. И вынимать рамы из ульев, и новый рой сажать. На голове сетка, в руке дымарь, я весь потный, взъерошенный. Еще ужалит… В руку. Возьмет да и ужалит. Я смотрю, как пчелы ползают прямо по рукам отца. Вверх-вниз. Взлетают. Иная сядет, заберется под рукав. Отец как будто и не замечает их. Разве что вдруг взглянет на пчелу и скажет:

— И где только найти работницу старательней тебя? По пылинке, по крупице — глядишь, и соты полны. Ну, лети, трудись.

И белым гусиным пером он стряхивает пчелу с руки.

— Подай-ка раму, — просит отец.

Я беру двумя пальцами раму, очень осторожно, точно с огня.

— Да ведь они…

Рама падает на траву, а я быстро сую руку за пазуху.

— Пчелка приласкала?

— «При-лас-ка-а-а-ла»!.. Ужалила!

Через густую сетку отцовского лица не видно, но я знаю: оно ясное, как всегда, улыбается. И торжественное.

— Больно?

— Нет, нисколько. Чего они… Я боюсь.

И правда, не особенно больно. Даже не опухло. Но самое страшное — это ждать, когда пчела ужалит. Вот слышишь: гудит прямо у лица, кружит над руками, ясное дело — сейчас тюкнет. И ждешь, весь подберешься, дрожишь. А по отцовской руке, словно по дощечке летка, гуляют пчелы.

— Батюшка, — спрашиваю я, — а вас никогда не жалят?

Отец осматривает золотистые соты с обеих сторон и задумчиво произносит:

— А на что им меня жалить?

— А как же меня?

— Ты не бойся, тогда и не ужалят. Главное — не бояться.

Не бояться? Я не боюсь Тигра, который у Юочбалисов, хотя он прямо бесится у них за воротами; не боюсь барана, хоть у него и рога точно кремневые, а вот пчел…

Я едва не скатываюсь с яблони вниз головой: под летком нового улья точно черная шапка повисла, а вокруг носятся пчелы, кишмя кишат.

Соскакиваю на землю и принимаюсь махать веником. Окунаю его в ведро и размахиваю, снова окунаю и опять машу изо всех сил. Рубашка вся мокрая, по лицу струится вода, перемешивается с потом. А пчелы и не думают униматься. Я хватаю камень и давай колотить о железку. Далеко разносится резкий металлический звон. Зачем столько шуму? То ли мне хочется оглушить пчел, то ли дать знать нашим в поле.

Пчелиная шапка под летком улья становится все крупнее, и я знаю — скоро отец станет вынимать новые соты, а мне придется держать дымарь.

«А ты не бойся, тогда и не ужалит», — вспоминаю я отцовские слова и мысленно повторяю их сам себе: — Ты не бойся… Не бойся…»

И мне кажется, что на этот раз я и впрямь не буду бояться.

ЛЕКАРСТВО

Я изо всех сил верчу педали велосипеда. Как сел на него за домом, так и не слезу до самого города. Иначе и быть не может — всякий сильный человек, уж коли поставил перед собой цель, упорно добивается своего. Так нам не раз говорили в школе. Да и сам я хорошо знал: хочешь чего-нибудь достичь — стисни зубы и держись… Я должен перемахнуть через все горки. Да не в одних горках дело. Мне многое предстоит, и я должен доказать…

Холм возле деревни Митрулио́няй самый большой. И крутой. Местами пропадает дорожка — рыхлый песок. Колеса увязают, еле-еле вытаскиваю их. Я еду стоя, напрягаю все силы, налегаю всем телом. Пот разъедает глаза, заползает в рот.

А если сейчас собака с хутора примчится? На этом хуторе злющий пес. Как вцепится в штанину да как стащит с велосипеда… Хоть бы не так грохотал велосипед! Вроде бы каждый день его чиню, а все равно громыхает, как последняя развалина.

Въехал! И пес не выскочил. Я весело насвистываю. Мне везет. И дальше повезет. Сегодня, завтра и особенно через месяц, когда мы все снова сядем за парты и передо мной опять затрепещут две белые бабочки — шелковые банты в косичках Леву́те.

В аптеке было пусто.

«Смотри, чтобы никто не видел», — наказывала мама. Я подошел к окошку. Человек в белом халате поднес рецепт близко к стеклам своих очков, а потом взглянул на меня, оттопырил губу и покачал головой.

— Гм…

Я поднял увязанную в платок большую банку и опять вспомнил мамины слова: «Задаром ничего не получишь…»

— Тут я… Мама дала, велела, говорила… это в чай…

Человек крякнул, причмокнул языком:

— Медок, что ли?

— Самый свежий.

— A-a, припоминаю… Твоя мама… Знаю, знаю… Как она сейчас?

— Ничего.

— А я что говорил? Я и ей говорил. Это очень редкое лекарство, но оно чудеса творит.

Потом он оглядел полки, уставленные склянками и бутылочками, и добавил:

— Забегай после обеда! Не к спеху же?

В городке у меня было много дел. Все — важные, поэтому, выйдя на улицу, я стал раздумывать, с чего же мне начать. Нужно было слетать в хозяйственный магазин, но он был далеко, — ну его, после обеда заскочу и куплю себе нож. Да еще новую лампочку для велосипеда. А пока… — Я проехал через площадь и повел велосипед по улице Ва́йсю. Одна рука на руле, другая в кармане штанов. Иду, глазею по сторонам. Будто впервые вижу раскидистые старые липы, дома, груды развалин. Их становится все меньше, развалин этих. На их месте вырастают новые дома. Но сегодня меня интересует один желтый домик, совсем маленький, под жестяной крышей. Он стоит отдельно от всех в самом конце улицы, на обрыве. Внизу течет Неман. Только отчего это я вдруг замедлил шаг? Я же наверняка знаю: Левуте дома нет, она в деревне. Просто зайду убедиться, что ее нет. Я бы даже не хотел, чтобы она сейчас оказалась дома. И вот я прохожу мимо, поглядывая вполглаза на окна, дворик.

Возле калитки я останавливаюсь. Наклонившись, я ковыряю ось заднего колеса. Просто так. А сам все поглядываю на двор. Вот вышел какой-то человек. Без шапки, в солдатской гимнастерке. Это, должно быть, брат Левуте, тот самый, что весной с фронта вернулся. Я его не знал, но слышал, как говорили. Даже имя его мне было известно — Казис. Настоящий фронтовик, до Берлина дошел. Левуте не раз хвастала, что у него орден есть. Казис сел на лавочку под вишней, развернул газету. И больше ничего. Жуть до чего интересно было бы, если бы вот сейчас выглянула в окно Левуте. Или выбежала бы во двор. Но ее не видать. Хорошо, что Левуте еще не вернулась из деревни. Очень даже хорошо…