Андриконис без чувств лежал на земле.

Солдат тащил за собой упирающихся лошадей.

— Видишь? — Мама толкнула отца кулаком в бок и взглядом показала на тропинку, по которой к нам шел другой немец.

Отец пригнулся, точно его ударили под коленки, и жалко улыбнулся жеребцу.

— Берюк… Эй, Берюк…

Он побежал вперед, а жеребчик трусил за ним.

Немец выкрикнул:

— Хальт!

Мы отлично знали, что означает это слово.

— Берюкас…

Немец обеими руками держал свой автомат, выставив его вперед.

Вот он сделал несколько шагов в ту сторону, где кончались деревья и где ничто не прикрывало убегающего отца.

— Хальт!

Мама вскрикнула не своим голосом и закрыла ладонями лицо. Я сидел в телеге на куче узлов и боялся шевельнуться. Хотелось съежиться в малюсенький комочек, стать невидимым.

Немец прижал автомат к плечу:

— Хальт!

Отец бежал. Одной рукой он ухватился за гриву жеребца и словно обнимал его за шею.

Мама всхлипывала.

У меня заложило уши, я ничего не слышал, хоть и гремел поблизости фронт.

Солдат поднял голову, окинув взором разоренные поля, толпу беженцев, которые жались в ольшанике, и опустил оружие.

— Мама, — зашептал я. — Мама…

Мама боялась открыть лицо.

Немец уходил медленной, усталой поступью. В одной руке он нес свой автомат, в другой — каску.

У меня перехватило дыхание, хотелось громко крикнуть маме, чтобы она подняла голову и посмотрела.

КОСЫ ЗВЕНЯТ

Вся пойма покрылась покосами. Белыми, точно холсты, расстеленные под солнцем. Длинные полосы тянутся от самой пашни и до речки. Швяндре прорезает их, но на другом берегу они снова сбегаются, сливаясь вдали в широкое полотнище.

Легко шагать по тропинке через луг. Открытым ртом я заглатываю теплый душистый воздух. Я дышу торопливо, с каким-то неосознанным страхом — побольше, побольше бы впитать в себя этого крепкого духа, настоенного на тмине, увядающем чебреце и ромашке, густого и пьянящего, словно светлый липовый мед.

Я останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Послышалось. Ну конечно, только послышалось, будто кто-то меня окликнул по имени.

Из-под ног выпорхнул жаворонок. Точно камешек, пущенный из рогатки, он взвился в небо и поет, заливается.

Пиликают скрипачи-кузнечики, контрабасом вторят им пчелы.

Тропинка поворачивает к деревне, к хутору, что примостился под старыми тополями. Смотрю на мягкую луговую тропинку и вдруг вижу… Бежит… он бежит… в одной рубашке… босые ноги покраснели от росы… высоко закатанные штаны… Он бежит по этой тропке…

Большая телега, громыхая, вкатила через открытые ворота и остановилась за гумном, под старой ивой.

— А вот и мы, — сказал дядя Чю́жас.

Он еще немного посидел на высоком сиденье, будто хотел отдохнуть с дороги, потом перекинул обе ноги через перекладину, оттолкнулся руками и спрыгнул на землю. Толчок оказался сильным, дядя едва не упал.

— Ишь, кольнуло. — Он прижал руку к левому боку. — Засиделся, надо размяться.

Альби́нас, мой двоюродный брат, соскочил с телеги, подбежал к отцу, поцеловал ему руку, потом маме и лишь после этого поздоровался со мной.

— Здравствуй, — сказал он.

Я не видал Альбинаса с прошлого лета, и мне показалось, что он здорово подрос и повзрослел, хотя был всего на два года старше меня.

— Померяемся? — предложил он.

— Не стоит, — ответил я.

— Хочешь, поборемся?

Он усмехнулся, подтянул куцые штаны, поправил узкий ремешок с закрутившимся концом, пригладил торчащие вихры.

У него была большая голова, а шея тонкая и длинная — смех смотреть, зря задается.

Дядя распрягал лошадей. Он освободил их от упряжи и привязал к задку телеги. Дядя вытащил из-под сиденья охапку зеленого клевера, порылся там и, наконец, извлек завернутые в мешковину две косы. Альбинас отвязывал от бортов телеги косовища. Разматывая узелки, он поглядывал в мою сторону.

— Косить ходишь? — спросил он.

— Когда как… Вон, за ольшаником, мы с отцом весь луг…

— Ври побольше! Будто не видно, какой ты хлипкий!

— Не веришь?

— Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, я не только косил, а еще и навоз телегами таскал.

— Думаешь, я не могу?

— Где тебе…

Альбинас держался как бывалый косарь. Косовища он унес к хлеву, а там поставил их у стены, после чего снова, будто после невероятно тяжкой работы, подтянул штаны и пригладил вихры.

Дядя Чюжас, как обычно, первым делом заглянул в колодец.

— Хорошо вам — вода близко. А у меня — дна не достигнешь. Правда, вода — что твоя слеза.

Дядя заскрипел оцепом и вскоре вытащил ведро, в котором плескалась вода. Мама велела мне сбегать за кружкой, но дядя сказал, что не надобно, и, широко расставив ноги, наклонился над ведром. По его раздвоенной бороде вода стекала на землю.

— Добрая вода, — сказал он, отнимая лицо от ведра.

Альбинас тоже напился.

— У нас студенее.

Они вошли в избу и сели за стол. Мы уже отобедали, и мама собирала гостям что-нибудь перекусить. Дядюшка Чюжас толковал с отцом о хозяйственных делах, радостно отметил, что хлеба хорошо стоят. Потом осведомился, как его вервь.

— Шелк, а не трава. Густая, сочная.

— Десять возов будет?

— Пожалуй, поболее.

— Я, знаешь ли, не жалею, что прикупил луга. Одна беда — далеко.

— Да уж, не близко.

— Лучше бы ты пашни прикупил, — вмешался Альбинас, который все это время внимательно слушал беседу.

Дядя пожал плечами и с расстановкой проговорил:

— Может, не последний это клочок, поглядим еще, сынок…

— Пашни бы надо, да поближе, — настойчиво твердил Альбинас.

Отец откинулся на лавке, как-то криво улыбнулся и покраснел. Потом он тихо спросил:

— А про то, что фронт возвращается, слыхал, свояк?

— Говорят…

— Война закончится не в России. Запомни, свояк, мое слово.

Дядюшка Чюжас долго молчал, прищурив глаза, а потом вздохнул.

— Сам знаешь, каково мне приходится. Десяток гектаров супеси…

Дядя ел нехотя. Зато Альбинас уплетал за обе щеки да еще облизывался, и мне подумалось, что он небось дня два, а то и три куска хлеба не видал. Мама расспрашивала брата о том о сем, но разговор не вязался.

— Уж как копил, как все урезал, — произнес наконец дядя, разглядывая свои почерневшие ладони. — Уж трудился… Будет, думал… Не мне, так хоть детям достанется…

— Да ведь и есть, достаточно, — напомнил Альбинас, словно дядя вдруг позабыл, что не так уж он беден.

— Сегодня есть, а завтра что?

Возле амбара они насадили косы на косовища. Альбинас попробовал острие ногтем, несколько раз прошелся точилом. Он действовал не спеша, глубоко уверенный, что именно так все и делается. Я смотрел на него с досадой и завистью — давно ли мы с ним вдвоем бегали, стегали в болоте лягушек, рыли ямки, а теперь ишь, меня за малыша считает. А он сам, стало быть, взрослый. Ну, погоди, вот перерасту тебя и буду еще сильнее, тогда и не такую косу себе заведу. Не будешь тогда нос задирать.

— Только бы погодка не подвела, успеть бы убрать сухое, — направляясь к воротам, рассуждал Чюжас.

— Завтра, пожалуй, и я вам подсоблю.

— Спасибо тебе. Правда, мы с Альбинасом вдвоем как пойдем махать…

Они ушли к речке, где тянулись луга. Блестели на солнце, покачиваясь в такт шагу, их косы.

Дядюшка Чюжас впереди, Альбинас — следом.

Ольшаник скрыл их, а я все торчал у ворот. Я размышлял о том, как хорошо быть взрослым. Таким, как Альбинас. Косить с широченным замахом, идти за плугом, кидать на телегу снопы ярового. В распахнутой рубахе я стою, расставив ноги, обутые в деревянные башмаки. За шиворот набиваются колоски. Ну и пусть, даже щекотно. Вечером, когда над лугами встает туман, я иду к Швяндре мыться. Я не боюсь даже ночью прогуляться по двору, взглянуть на скотину. И псы деревенские мне нипочем. Иду себе, руки в карманах, а в окно смотрит… Марите или, например, Геня и думает: «Вот он, идет…»