В четверг, поздно вечером, мы с Повиласом забрели в речку. Опускали в воду садки и вынимали раков. Опустим — вынем, опустим — вынем.

— Семьдесят первый! — объявил Повилас, кидая рака в корзину.

— Тридцать девятый, — пробормотал я недовольно. Не везет, и все. Нет, погоди, я еще покажу. Это ведь только начало…

Летняя ночь была теплая, без дождя, но мы насквозь вымокли, пробираясь по росистой траве. Одна назойливая мысль сверлила мой мозг: как же мне быть дальше с этими раками? Куда я их дену? Мой отец завтра в город не собирается. И вообще, когда я заговорил с ним об этом, он только рукой махнул: «Еще чего… Голодаешь, что ли?»

Я признался Повиласу, что не знаю, как сбыть свой улов.

— Да, дело неважное, — согласился он и задумался. Потом встрепенулся: — Знаешь что, давай их мне, я и продам.

— Правда, Повилас?

— Мне что… Сотней больше, сотней меньше…

Целый день я ждал Повиласа и мысленно подсчитывал выручку. Если по пятнадцать монет штука… А вдруг по двадцать или по тридцать… Что я куплю? Нет уж, пока ничего, не стану я швыряться деньгами, как Повилас. Вот скоплю пятьдесят, а то и сотню марок, тогда… Тогда…

Повилас пришел назавтра и протянул мне две измятые марки.

— И все?

— А ты думал сколько? — Он удивленно вытаращился и почему-то покраснел. — Половину твоих раков пришлось выкинуть. Мелкие — не раки, а тараканы. Таких и не берут.

Я стоял растерянный, не зная, куда девать эти две грязные засаленные бумажки. Я не стал говорить Повиласу о своих мечтах, но он, по-видимому, догадался, и ему стало жаль меня.

— Хочешь, вот конфета. Ведь это не в последний раз.

На следующий вечер мы снова собрались за раками. Повилас пришел не один — с ним был Бро́нюс, которого мы прозвали Шкваркой за то, что он был маленький и круглый. Он закатал штаны выше колен и от нетерпения подскакивал.

— Уж и загребем, ребята, эх, загребем! — стрекотал он, размахивая длинными рукавами отцовского пиджака.

Повилас молча улыбался.

Раки шли хорошо, и наша шуршащая корзина скоро стала тяжелой.

— А что ты будешь делать с ними? — спросил вдруг Повилас у Бронюса-Шкварки.

Мальчик растерялся.

— Не знаю…

— Хочешь, я продам? — предложил Повилас. Точно так же, как и мне.

Бронюс снова весело запрыгал.

Когда на востоке стало светлеть небо, наша тройка потащила добычу к дому Нотаутасов. Корзины казались живыми от шевелящихся раков.

Неизвестно, сколько бы мы еще бегали за Повиласом, ожидая, когда он сунет нам мятую бумажку. Я понимал: не видать мне мяча, и красок не будет, и авторучки — ничего. Мама ворчала. Мол, чего шляюсь по ночам, чего торчу по шею в воде — заболеть хочу или как? Мол, Нотаутас-старший самогон варит, в город на продажу возит, и зря я с ним связался…

— Видал, брат, какие сапоги себе Повилас справил? А шапку? Все за раков, брат, — однажды пробурчал Бронюс и часто заморгал зелеными глазами.

— Много ли за них выручишь…

— А то как же! Или он, может, тебе доплачивает? Немцы хорошо за раков платят, я слышал.

— Немцы?

Оказывается, отец Повиласа по пьянке проболтался. В ресторан, дескать, поставляем раков, а там немцы их с пивом хрупают, ну точь-в-точь как свиньи желуди.

Когда Повилас опять позвал меня за раками, я не стал отказываться. Ладно, кивнул я, пошли.

Ночь была темная, хоть на небе и мерцали яркие звезды. Студеная роса обжигала босые ноги.

— Повилас, — наконец решился я заговорить, — это правда, Повилас, что ты жульничаешь?

— Как ты сказал? — переспросил Повилас.

— Правда?

— Кто тебе это сказал?

— Я знаю, ты обманщик!

Повилас помолчал, потом ухмыльнулся:

— А ты бы как хотел? Даром, да? Даром примазаться?

Бронюс поднял садок. Оттуда прямо в воду шлепнулся рак.

— А верно, брат, мы же ловили…

У меня дрожали руки. Вот ты какой, Повилас… А сам-то сколько загребаешь? Ну-ка, скажи: сколько? А нам сколько отдаешь? Как милостыню…

— Значит, жулик ты… Немецкий прихвостень…

Эти слова я произнес тихо, но очень четко. Повилас молча попятился от нас.

— Выходит, мы с тобой… Бронюс, мы-то…

Я кинулся к корзине и стал вытряхивать ее содержимое в воду. Потом схватил свой садок, измял его, разорвал и кинул в воду.

— Бронюс! — решительно выкрикнул я. — Пошли отсюда!

Я поспешно двинулся к деревне. Напрямик, по высокой луговой осоке. Бронюс пыхтел сзади.

— Эй, куда же вы? Хотите, добавлю еще по пять марок! Хотите? Ну, по десять! — кричал Повилас с берега.

Мы уходили.

— Вот дурак! — с презрением произнес я, когда мы вышли на дорогу.

— Кто дурак?

— Да я.

— И я тоже…

У перекрестка мы немного постояли молча, потом ткнули друг друга кулаком в бок и разошлись по домам.

В небе переливались яркие звезды. Было легко идти по мягкому и прохладному песку большака.

ЭКЗАМЕН

По шоссе двигались машины. Они были укутаны в зеленый брезент, обвязаны увядшими березовыми ветками. С ревом поднимались машины в гору.

Там, вдалеке, грохотала, гремела большая дорога.

Там, вдалеке, гудел город, куда я рвался всей душой и который вышвырнул меня вон, точно глупого щенка, никому не нужную вещь, помеху.

Я шел босиком, а свои стоптанные башмаки нес в руке. Рыхлая пыль на дороге была теплая, как зола от костра. Хоть беги, хоть лети по ней — одна радость. Я же шел медленно, нехотя переступая ногами. Я знал, что возле дома меня встретит мама и что она спросит:

«Ну как, детка?»

Брат тоже станет спрашивать. Уж он-то — в упор:

«Сдал?»

А что я скажу?

Я присел под липой. Дерево было старое, с густой листвой, в которой слышался гул, напоминающий пчелиный улей. И запах стоял тоже как возле улья; у меня слегка закружилась голова.

Передо мной простирались подернутые дымкой поля, убегала вдаль дорога, по ней ехала какая-то телега. Она была далеко и ползла медленно, как навозный жук. Вот она обогнула опушку… Я смотрел широко раскрыв глаза и постепенно перестал различать и дорогу, и одинокую эту телегу…

— Какую школу кончил? — отдается у меня в ушах голос директора.

— Морке́нскую…

Директор сидел за большим блестящим черным столом. Сутану он расстегнул. Я вспомнил мамины наставления и встал на колени перед ним, поцеловал ему руку.

— Примите, отец. Я очень хочу учиться.

— Из Морке́най, говоришь, — задумчиво произнес директор, просматривая мои бумаги. — Одни пятерки! Кто у вас учителем?

— У нас учительница, отец.

— Фамилия ее как?

Фамилия? Фамилия… Вот это да… Я же знал. Надо же внезапно так забыть…

— Может, Глуосни́те? — подсказал директор.

— Точно, отец!

Директор нахмурился. Он внимательно посмотрел на меня, а потом спросил:

— Скажи-ка мне: когда я приезжал к вам в школу нынешней весной, уж не ты ли это ушел с урока?

— Я, отец.

— Что ж, может, теперь ты расскажешь, куда бегал?

— Никуда я не бегал, отец. Не помню.

Директор снова зашелестел бумагами, сердито глядя в сторону. А что я мог ему сказать?

Тогда, на уроке, он расхаживал по нашему классу, спрашивал у нас, какие мы знаем молитвы, говорил о всемогущем господе боге. Учительница сидела на моей парте у окна и, отвернувшись, все время смотрела на дорогу. Лицо у нее было серое, как бумага наших тетрадок, а пальцы едва заметно дрожали. И мне казалось, что наша учительница боится, как бы священник не задал какой-нибудь вопрос и ей. Вдруг она легла лицом на парту и шепнула мне, сцепив руки:

— Сбегай к Руткусам. Скажи: сегодня будет дождь.

— Правда, будет? — спросил я.

— Беги быстрей. Прямо по берегу. И не забудь: сегодня будет дождь.