«Пеструха!»

Эхо повторяло его голос, а потом снова воцарялась тишина.

Да, теперь наплачешься! То ли дело раньше — скажешь Мяшкису, тот сорвется с места и мигом отыщет. Стой себе да слушай, где он лает. А теперь Мяшкиса и не тронь. Неужели самому пуститься на поиски, бежать к речке или в чащу? Сигитас пас коров уже второе лето, а все побаивался далеко заходить в лес.

Рамунас подтянул ремень обвисших штанов и неожиданно предложил:

— Пошли!

Только он не пошел, а побежал бегом да еще стал на бегу подскакивать то на одной, то на другой ноге. Подберет горсть сухих шишек и кидает в деревья, покрикивает. Ему нравится, что рука у него меткая, что от его голоса гудит весь лес.

наконец запел он высоким тонким голосом. Рамунас старался, чтобы получалось с переливами — так красивее.

— Попомнит она меня… Унесла ее нелегкая, а ты тут ходи, гоняйся за ней, шляйся неизвестно где, — бормотал Сигитас себе под нос, все больше отставая от приятеля.

Лес становился гуще. Старые ели переплелись ветвями, срослись, сцепились. Не продраться через густые заросли, через плотный бурелом, пышно разросшиеся папоротники, густой малинник, перевитый цепкой повиликой. Одно спасенье — народ сюда по ягоды ходит и протоптал тропинки.

Сигитас остановился и вскочил на пень:

— Рамунас!

Голос его тонет в глухой чаще.

— Раму-у-нас! — Сигитас приложил ко рту ладони и дудит во все стороны. — У-у-у! Раму-у-нас!

Малыш заметался по сторонам, но Рамунаса нет как нет. Как быть — то ли Пеструху искать, то ли назад бежать?

— …му-у-нас! — надсаживается Сигитас; ему становится жутко, голос срывается. Мальчик начинает всхлипывать. — Л-ладно… вот увидишь… Рамун-клопун! Клопун!

Из-за кустов высунулся Рамунас. Он больше не в силах сдерживаться.

— Я тебе покажу клопуна! — пригрозил он. — Плакса! Визжит, как поросенок.

— Знаю я, какой ты мне друг! Никуда я ночью не побегу. Небось нарочно подбиваешь!

Сущая беда Рамунасу с этим карапузом… Шуток не понимает… И вдруг на глазах у мальчиков зашевелились густые ветви ели у самой земли, и кто-то едва слышно, шепотом позвал их по-русски:

— Ребята… Слышите?

Рамунас вздрогнул и замер на месте. Сигитас отбежал, но тут же возвратился назад. Ветви раздвинулись, и оттуда выглянула голова незнакомого человека.

— Не бойтесь, ребята… Подойдите, — продолжал человек.

Рамунасу показалось, что сердце у него вот-вот выскочит из груди.

— Вы одни? — спросил человек. Он опирался на локоть левой руки, придерживая ветку, а в правой сжимал пистолет. — Одни вы?

— Я да Сигитас. Больше никого, — еле вымолвил шепотом Рамунас и кивнул другу: «Иди сюда».

Сигитас вышел из-за куста, но подойти не решался.

— Ты говоришь по-русски? — с надеждой спросил незнакомец.

— Мы с пленными… Они научили. И отец у меня немного умеет.

— Немцев нет?

— Ушли. У нас собаку подстрелили.

— А в деревне? В деревне нет?

— Не знаю. Там, наверное, есть.

Незнакомец тяжело вздохнул:

— Что вы делаете?

— Корову ищем. Пастухи мы.

— Чьи коровы?

— У меня — Шпокаса, хозяина, а у Сигитаса — Гальвидихи.

— Стало быть, чужих коров пасете, не своих?

— Ну да, нанятые мы.

Человек попробовал было подтянуться на локтях, но тут же застонал от боли и прищурил глаза. Лицо у него было черно, как земля, все в ссадинах. На исцарапанной щеке запеклась кровь.

— Вы славные ребята. Никому про меня не расскажете?

Рамунас помотал головой.

— Я — нет.

— А твой друг?

— Я ему… Он тоже будет молчать.

Сигитас смотрел на них и ловил каждое слово, даже шею вытянул от натуги. Нет, не понять ни единого слова… А Рамунас разговаривает медленно, иногда помолчит, подумает, иногда поможет руками. Вот он уже полез под ель. Сигитас слышал, как они там тихо шепчутся. Невтерпеж ему стало, и он тихонько раздвинул ветки. Незнакомец лежал на земле — огромный, широкоплечий, грузный. Рамунас из кармана достал самодельный нож, разрезал голенище сапога на левой ноге человека. Штанина вся в крови. Сигитас чуть не заорал от страха.

— Р-р-рамунас…

— Не ной, — сквозь стиснутые зубы бросил ему Рамунас и рукавом отер пот со лба. — Лучше покарауль, погляди по сторонам.

Сигитасу повторять не надобно. Он отбежал от дерева и стал внимательно осматриваться вокруг. Перед глазами у него стоял раненый человек, и от этого мальчика бросало в дрожь.

Минут через десять (а Сигитасу казалось, что прошло много часов!) Рамунас вылез из-под ветвей и махнул приятелю рукой. Они направились прочь от этого места. Сигитас двигался сзади, ему не терпелось все узнать, но Рамунас молчал, словно воды в рот набрал. Они уже порядочно отошли, когда Сигитас наконец осмелился спросить:

— Кто это?

Рамунас не отвечал.

— Кто этот человек?

— Постой. Вот здесь, возле этого пня. Поклянись, что никому ни гугу.

— А зачем?

— Раз я сказал, значит… Становись на колени!

Сигитас опустился на колени, поднял правую руку, вытянул два пальца, посмотрел Рамунасу в глаза и горячо произнес:

— Д-да разверзнется земля, да поглотит она меня, если я кому-нибудь хоть слово, аминь.

— Ладно. Я тебе верю, — серьезно произнес Рамунас и положил другу на плечо свою руку. — Слушай, там знаешь кто — русский. Тот… из самолета.

В обед Рамунас пригонял коров домой. Пока коровы в деннике, мальчику надлежит полоть картошку. Рамунас хватал драный мешок, что висел на дверях хлева, доставал корзину из-под плетня и выходил за ворота. Картошка росла за гумном. Мальчик шел по борозде до самой середины поля и горстями выдирал цепкий вьюнок, который крепко опутал растения. Почва пересохла, растрескалась, картофельная ботва поникла, обвисла — осилил ее бойкий вьюнок. Полоть картошку Рамунас был обязан каждый день. Вьюнок он носил свиньям.

Пригревало тусклое, блеклое солнце. Ни малейшего ветерка. Пахло горьковатой ботвой, сладким луговым клевером, сухим, осыпающимся тмином. С поля шел теплый хлебный дух.

Рамунас совал вьюнок в полную корзину, свободной грязной рукой отирал струящийся по лицу пот и все время думал о раненом, который остался там, под старой елью. Летчик рассказал ему, как минувшей ночью он выпрыгнул из горящего самолета и упал сюда, в лес. Он полз, идти ему не позволяла раненая нога. Он цеплялся руками за стволы деревьев, за кусты, траву… У него была сломана нога, а может, даже позвоночник. Как знать… Мальчик снял с себя рубашку, разорвал ее и перевязал кое-как рану, а летчик даже сесть сам не мог, даже на бок повернуться… Рамунас обещал ему принести воды и чего-нибудь поесть. Человек обрадовался и сказал, что до вечера сюда лучше не ходить.

«А вдруг немцы на обратном пути заметят?» — в страхе зашептал сам себе Рамунас, и от этой жуткой мысли у него мурашки поползли по спине. Он сел на мешок, набитый травой. В воздухе плясали пестрые мотыльки, по обломанному стеблю чернобыльника ползла зеленая гусеница. «Не найдут, нет, не найдут», — мысленно твердил мальчик, а сам в это время наблюдал, как взбирается гусеница, как она съеживается, потом снова вытягивается и продвигается вперед. «Нет, не найдут…»

Рамунас вытряхнул мешок под навесом и собрался назад, на картошку. Он решил нарвать травы побольше, чтобы вечером не пришлось возиться.

— Хальт! — раздалось вдруг из-за угла.

Это выскочил Миндаугас. Он заметил, что Рамунас вздрогнул от его окрика, и захохотал:

— Здорово я тебя, а? Признавайся — наложил в штаны?

— Вот еще! Нашел чем пугать…

Миндаугас взобрался на ходули. Длинными хворостинами он размахивал над головой, чикал, точно ножницами. Выглядел он весьма воинственно: рукава коричневой рубашки закатаны выше локтей, черные волосы зачесаны набок, а на затылке торчит хохолок, на удода похоже. Раньше Миндаугас день-деньской околачивался дома и бездельничал, а сейчас, когда сбежал батрак, Шпокас заставил и сына заниматься хозяйством. Не посмотрел, что гимназист, — бери-ка косу и задай лошадям клевера, бери вилы да почисть хлев. В первый день Миндаугас вышагивал гордо, словно аист, а на следующий повесил нос и стал ворчать. Зато сегодня он снова весел.