— Рамунас, но ведь я… я не очень-то знаю… где это.

— Беги, Сигитас, беги. Возьми Мяшкиса. Он поведет. Мяшкиса возьми, слышишь? И скажи… Только поскорей…

Скрипнула дверь — Шпокас вышел из избы. Сигитас скользнул вдоль забора, в лопухи. Рамунас прижался лбом к железным прутьям. Ушел ли Сигитас совсем? Найдет ли дорогу?

Где-то прошумела машина, пронеслись самолеты, вдали громыхали тяжелые орудия. А здесь, за стеной, тишина, стрекочут кузнечики да гудят в листве тополей майские жуки. Вот тихо свистнул Сигитас, подзывая Мяшкиса. Пес тявкнул и помчался на зов. Значит, ушли.

Рамунас не почувствовал, как сами собой разжались усталые пальцы. Он упал на доски и отчаянно заплакал.

Земля подрагивала от далекой канонады, но мальчику казалось, что это его бьет озноб.

Шпокас не спал. Сидел у окна, дымил самокруткой, сплевывал на пол и угрюмо косился в сторону сарая. В сером ночном сумраке он различал дверь. Когда Шпокас запирал пастуха, он думал: «Подержу немного и выпущу, ну его». Но сейчас он ощущал в кармане штанов тяжесть металлического ключа и не мог встать с места.

— Ложился бы ты спать, — в который уже раз напомнила хозяйка. — Да брось вонь-то разводить. Не продохнуть.

Шпокас затоптал окурок, отошел от окна и сел на край кровати.

— Мало я в своей жизни натерпелся? — заговорил он. — Работал как вол, каждый грош берег. Теперь все прахом пошло. Таких коней отняли! Из самого сердца вырвали. Да где тебе понять…

Шпокас замолчал, словно ожидал, что жена поддержит его, но та только вздыхала.

— Или так… — продолжал он. — Придут русские, новый хомут на шею наденут. Тебе-то что, а я думаю… Как бы это подмазаться к этому… к партизанам — да бумажку от них какую получить… Мол, помогли, связь держали. Неплохой козырь, а?

— Вот ты почему хотел спасать русского! — изумилась хозяйка.

Шпокас тихо усмехнулся:

— А ты думала — из милосердия?

— А Рамунаса за что?

— Рамунас — звереныш. Так ему и надо. Помнить будет, покуда жив.

— Кого помнить? Тебя-то?

Шпокас как ошпаренный подскочил на постели, замахнулся кулаком.

— Ты… ты… — Он повалился на лавку, растворил окно.

Оттуда тянет ночной легкой прохладой, обдает свежим запахом росистой травы и зреющих хлебов. От сеновала волнами исходит крепкий сенной дух. Далеко на востоке гремит канонада.

Шпокас поспешно захлопнул окно, затеребил волосы узловатыми, загрубелыми пальцами. «Эх, не выследил Миндаугас до конца, побоялся… Да и страшновато: как подойти, как заговорить? Еще пальнет, чего доброго. У, гаденыш-пастух… Сходить, потрясти его еще — авось уломаю. Да разве от него добьешься толку? Сколько колошматил — ни слова. Лучше не связываться».

От страха у Шпокаса слабеют руки и ноги. Ну и тяжкие дни выдались: и немец коней забрал, и русский в лесу, и пастух…

«Кто сообщит, где скрывается русский, тому будут предоставлены льготы…» — вот что было написано на листке, который оккупанты пустили по деревне. «Предоставлены льготы…» — слова эти не дают покоя Шпокасу, сверлят его мозг. «Льготы… будут предоставлены льготы…» А его кони еще стоят в деревне. Его, Шпокаса, кони. Он вставал по ночам и кормил их, он оглаживал их тугие бедра, их литые спины; он следил, чтобы подковы не натерли копыт, чтобы, разгоряченные, они не сразу пили у колодца. Кони были его гордостью, его славой. Взглянешь на таких коней, и сразу ясно, что хозяйство у Шпокаса в надежных и умелых руках. Нет у него больше коней! Стоят где-то в деревне, привязанные к немецким орудиям… «Льготы, льготы… Кто сообщит, где скрывается русский… льготы…» — нейдет из головы у Шпокаса. Да, он знает, он примерно знает, где русский. Рамунас его туда не поведет — это ясно. «Дулю я от них получу, а не бумажку, — подумал хозяин и заскрипел зубами. — Значит, упустить такую возможность, не отстоять коней? А что, если попытаться их вернуть? Как бы это со старостой договориться?»

Шпокас в темноте ходит из угла в угол.

— Никак, злой дух одолел? — раздался со скрипучей деревянной кровати голос хозяйки.

— Много ты понимаешь!

— Как подумаю…

— А ты не думай, не твоего ума это дело.

— Не спится. Ему-то каково…

— Цыц! Лежи да помалкивай.

«Будь он верующий — грех, — рассуждает про себя Шпокас, — а так кто он — безбожник, красный. Разоритель церквей. Не грешно такого, нет… Вернуть бы коней, а там никакая собака не пронюхает, как оно было дело. Без коней как жить после войны-то? Без лошади что без рук…»

Он остановился у стены, где висело распятие. Шпокас не был набожным, но, когда ему грозила беда или одолевала забота, взор его обращался к нему.

«Не грех красного… Прости, господи, — чуть слышно зашептал хозяин и осенил себя крестным знамением. — Святой Георгий, покровитель мой, помоги, заступись перед всевышним, чтобы вернул коней. Что ни воскресенье, стану ездить в костел и пожертвую… я тебе пожертвую… Ну, посильно…»

Шпокас принялся широко креститься, но вдруг рука его наткнулась на козырек кепки. «Да неужто я в шапке молюсь, господи! Не прогневайся, господи, прости меня! — Он бухнулся на колени, кинул кепку на пол и трижды ударил себя кулаком в грудь: — Прости и помоги. Помоги!..»

Потом он встал, прислушался к мерному дыханию жены. «Спит», — понял он. И вышел за дверь.

В саду уже щебетали птицы — светало.

Кажется, Рамунас едва успел забыться сном, как в дверях уже со скрипом поворачивается ключ и в сумрак сарая врывается яркий сноп света.

— Вставай! — окликнул его Шпокас с порога и тихо добавил: — Тебя, сволочи, требуют. Ты не думай, я тут ни при чем. Сами учуяли. Или ты проболтался кому?

Рамунас не удивился, что во дворе немцы. Он вытер ладонью лицо, одернул рубашку и вышел за дверь. У сарая лежал Мяшкис. Он радостно взвизгнул и кинулся к мальчику, норовя лизнуть его в лицо. Рамунас подошел к колодцу и стал раскручивать цепь. Никогда еще во́рот не казался ему таким тяжелым. Мальчик с трудом вытащил ведро, поставил на землю и присел на корточки.

Немцы молча, даже удивленно смотрели, как мальчик пьет. Вода лилась через край, на траву, стекала по шее Рамунаса. Высокий немец в черных очках подошел к нему и сапогом пнул ведро. Оно покатилось по траве, ударилось о сруб колодца. Рамунас устремил взгляд на солдат — чего им надобно от него, почему не дают напиться?

Длинный что-то сказал старосте, а тот повернулся к Шпокасу:

— Быстрей!

— Слышь, Рамунас, они спрашивают, куда ты спрятал этого русского, — обратился Шпокас к мальчику. — Говори правду, не выкручивайся, они шутить не любят.

Рамунас отвернулся. Он увидел, как из дома вышел заспанный Миндаугас и встал на пороге.

— Отвечай! — нахмурился староста.

Длинный подошел к мальчику и двумя пальцами приподнял его подбородок. Офицер улыбнулся, заглянул в глаза Рамунасу и внезапно наотмашь ударил его по лицу.

— Это для начала, — перевел староста слова фашиста.

— Теперь говори — помогал русскому? Носил еду? Рамунас облизнул разбитую в кровь губу.

— Отвечай!

«Успел ли Сигитас? Не побоялся ли?.. Один, ночью…» Рамунас старался не слушать, о чем спрашивают. Он смотрел на Мяшкиса и мучительно думал об одном — удалось ли Сигитасу найти его отца, спасен ли раненый летчик?

— Отвечай!

Рамунас молчал.

Рамунаса бьют, пинают сапогами. Он упал и даже не силился встать. Словно сквозь туман видит он свою мать — измученную, со слезами в глазах. «Не плачь, мама, — шепчут окровавленные губы мальчика. — Я вырасту и буду моряком. Я привезу тебе… Всего привезу… Лекарств и… и… Мама…»

— Говори! Говори!

— Что ты наделал! — подбежала хозяйка к насупленному Шпокасу. Она схватила его за плечо. — Донес?!

— Ш-ш, ты… — шикнул на нее Шпокас и оттолкнул прочь. — Ступай в избу. Да Миндаугаса уведи.

— Что ты наделал!

Миндаугас подбоченился. В избу? Вот еще! Он закатал рукава выше локтя, пятерней пригладил волосы набок и воинственно встал в дверях.