— Сбегай, корову перегони…

Альбинас похваляется, будто в моем возрасте он все это делал. Правда, и я прихвастнул: будто бы я за ольшаником вместе с отцом косил. Чего уж там — взял косу, завел и ткнул прямо в землю. Отец изругал и косу отнял. Успеется, говорит. Эх, было бы мне уже четырнадцать! Я бы Альбинасу показал, на что я гожусь.

— Ты что, оглох? Корову, сказано…

Только сейчас я сообразил, что это мне мама крикнула. Я побежал на луг.

День угасал. Солнце кануло в багровую полосу на западе. Дохнуло прохладой, и от нее зашелестели матовые листья тополей. По двору пролегли тени, на траве выступила роса. Над лугом потянулся легкий туман, точно жидкий дымок от костра.

Я выдирал из картошки вьюнок, скидывал его в корзинку. Время от времени я вставал и прислушивался. Со стороны Швяндре, от лугов, долетал звук — я не спутаю его ни с каким другим на свете, — звук, который издает коса, когда ее оттачивают. Сперва одна — вжик, вжик, вжик — резко и с дребезжанием, а затем другая — легко, упруго, звонко — дзинь, дзинь, дзинь! За кустами и ольхой не разглядеть косарей, но зато в предвечерней тиши отлично слышна была музыка их косьбы. Вот она стихла, — я склоняюсь над бороздой. Прополол борозду и снова слышу: вжик, вжик, вжик… дзинь, дзинь, дзинь… Воздух и тот дрожит, а у меня в ушах долго отдаются эти звуки.

Темнело. Туман сгустился. Стога сена маячили во мгле.

Во дворе пахло жареной картошкой с луком. Мама готовила ужин. Косари наши запаздывали.

— Их скоро не жди, — вздохнул отец. — Чюжас как дорвется до работы, так и не отойдет.

— Хоть бы мальчонку пожалел, — покачала головой мама.

— Втолкуй ты ему…

— Да уж толкуй не толкуй, он такой. Жесткий.

Я запер одни ворота, потом вторые. Там я немного постоял. Сначала старался отыскать их взглядом. Темно, не видно. Потом прислушался. Не слыхать. Тихо. Значит, вот-вот придут.

Лошади жевали на привязи. Вороной взбрыкнул передними ногами, коротко заржал. Он стал прядать ушами, поворачивать голову к воротам.

Где-то громко прострекотал аист. Залилась собака.

— Идут! — крикнул я.

На луговой дорожке показался человек. Он быстро направлялся к нашему дому. Почему же только один?

Я кинулся навстречу. Отдуваясь, бежал по тропинке Альбинас. Одной рукой он придерживал на плече обе косы, в другой нес башмаки. Косы звякали.

— Господи, господи, что же это будет? — расслышал я. Я замер.

— Альбинас!

Он пронесся мимо, словно и не заметил меня.

— Что же это будет, что будет?..

Я помчался за ним.

— Альбинас…

Тот не оборачивался. Рубаха его потемнела от пота и прилипла к костлявым плечам.

Во дворе он осторожно повесил косы на ветку ракиты за хлевом, сунул ноги в деревянные башмаки и снова простонал:

— О господи, господи…

— Где свояк-то? — спросил отец.

— Господи… Нету. Что же теперь будет?

— Да что с ним? Где твой отец, Альбинас?

Альбинас подтянул закатанные штаны, шмыгнул носом.

— Посреди покоса и говорит: «Мне плохо». Сел, на локоть оперся, потом упал. Уж я его звал, теребил, а он молчит. Что теперь будет? А трава-то какая — возов пятнадцать сена…

Мама вскрикнула и замолчала, прикусив губу. Отец опустился на приступок клети, потом встал.

— Он косил за мной, потом обогнал и шел впереди… Что же теперь будет, дяденька? Трава-то какая спелая… а рожь какая… Господи боже мой, все пропадет, одному ведь мне не управиться…

Мой отец от этих слов вздрогнул. Стиснув зубы, он сказал сурово:

— Перестань, Альбинас. Что ты говоришь! Будет, слышишь! Давай запрягать.

Они запрягли лошадей; мама со стоном уложила на телегу подушку, одеяло.

— А косы возьмем? Я обе принес. Не стянул бы кто…

— Да садись ты!.. — сердито прикрикнул на него отец и стегнул лошадей.

— Ой, господи… — простонал Альбинас, словно кнутом хлестнули его самого.

Телега с грохотом выкатила со двора.

За хлевом в вечернем сумраке поблескивали две косы.

ПОВИЛАС

Он прошел мимо меня, прямой, ступая медленно и осторожно.

— Повилас!

Он остановился и повернул в мою сторону лицо в мелких голубых пятнышках.

— Повилас… Это я…

— Я тебя узнал, — сказал он.

Мы сели на скамейку и замолчали. Мы не виделись двадцать лет, а заговорить не могли.

— Помнишь? — наконец одними губами спросил Повилас Жильвинас.

— Помню.

Разве мог я такое забыть?

Я окликнул его через забор, и Повилас прибежал.

В саду пахло яблоками.

— Хочешь — бери. Накладывай в карманы, за пазуху, — предложил я Повиласу.

Антоновские яблоки белели на земле, точно тугие снежки. Много их закатилось и в смородину, и они гнили там, в траве под кустами.

— Уже собрался? — спросил меня Повилас.

— Ранец есть, книжки.

— Учебники — ерунда.

— Почему?

— Устарели, я же знаю.

Повилас много знал — он был гораздо старше меня. Тем не менее в город мы собирались вместе. Сегодня после обеда мы и отправимся. В школу, в один класс. Учиться! Мы поедем вечером, потому что завтра рано утром начнется новая жизнь и нельзя опаздывать к началу.

— Бери яблоки, самые крепкие.

Повилас приподнял поникшую ветку смородинового куста и что-то быстро схватил с земли. Он сверкнул на меня заблестевшими глазами.

— Видал?

Двумя пальцами он держал какую-то яркую вещицу.

Я подошел и в изумлении остановился:

— Авторучка?

— Самая настоящая! Точно такая, как у Струченка, помнишь?

— Дай посмотреть, — попросил я, но Повилас сжал пальцы и спрятал руку за спину.

— Чего ты там не видал? Ручка как ручка, — произнес он безразличным голосом.

«Раззява, последний дурак…» — упрекал я себя. И зачем только я позвал Повиласа и прямо в руки отдал такую замечательную вещь.

— Она моя, — заявил я.

— Твоя?

— Моя.

— Шутишь. Кто нашел, тот и хозяин.

— А где нашел? Не у нас ли в саду, не под моей ли смородиной?

Я даже ногами затопал, но все равно понял — не отдаст. В школе он всегда писал скрипучим пером, ниткой привязанным к палочке, и сейчас от счастья едва не плясал.

— А вдруг она испорченная, негодная? — спросил я.

— Еще чего! Небось сам немецкий генерал потерял, когда улепетывал.

Повилас сиял. Руку он все еще держал за спиной. Я не знал, куда деваться от досады. Так, ни за что ни про что, упустить?!

— Отдай, Повилас, не то… увидишь!

— Эх, и стану же я писать! Завтра. Как по маслу заскользит. Не веришь? Если генералу годилась, почему бы мне не попользоваться…

Вот как! Он еще и издевается!

Я кинулся к смородиновому кусту, принялся раздвигать ветки, шарить в траве. Но там валялись только гнилые яблоки, а больше ничего не было.

— Знаешь, кто ты такой? Знаешь? — Я захлебывался от негодования.

Повилас улыбался.

— Ты фриц! Ты мне больше не друг!

Он преспокойно выслушал эти обидные слова и осторожно попятился.

— Ладно, я пошел. Так и быть, дам тебе когда-нибудь написать диктант. Как по маслу заскользит.

— Что?! — Я весь затрясся: ишь добряк, даст на диктант!.. Ведь это моя ручка! Моя!

Как только Повилас повернулся, я подскочил к нему и стукнул кулаком по затылку.

— Вот тебе! Получай!

Повилас остановился. Я испугался. Мне было отлично известно, что ему ничего не стоит меня одним щелчком с ног свалить, он и не таких одолевал. Я помчался во двор.

Повилас не погнался за мной. Он стоял и только смотрел, как я бегу. Потом взглянул на свою руку, сжимавшую эту яркую вещицу.