По узенькой тропинке я спустился на берег. Положил велосипед на траву, скинул ботинки и пошел к воде. Посмотришь — она гладкая, точно застыла в этот погожий летний день. Если не знать, не угадаешь сразу, в какую сторону течет река, — синяя гладь с отражающимися в ней клочьями облаков неподвижна. Очень тихо, только где-то вдали, в городке, гудят машины.

Я раздеваюсь. Остаюсь в одних трусах и для начала кувыркаюсь через голову. Эх, мне бы так — жить на реке или на озере! А то вся-то радость — мелкое болотце. Разве в нем искупаешься? Черная тина, полно лягушек, вода затянута зеленой ряской. Хорошо другим ребятам — у кого лес рядышком, у кого речка. А иногда озеро и лес на берегу или река, а чуть поодаль бор. То-то они и плавают, как рыбы, бегают, как косули в лесах. А у меня что? Вокруг одни поля. Ольшаники, кустарники. Наше село славится своими певцами. Говорят, у меня тоже ничего голос. Даже Левуте это говорила, когда учитель отбирал ребят для хора. Подумаешь, голос! Велика радость… Я и неповоротливый, и в воде как топор. Вот быть бы и певцом хорошим, и плавать прилично, и бегать!

Я отсчитываю шаги — от большого камня, торчащего из воды, до ивы. Семьдесят… Не так уж много. А до другого берега, я слыхал, шагов двести. Мальчишки переплывают. И сразу же назад плывут. А я — неужели и такую малость не одолею? Левуте плавает. Она плывет бесшумно — не бьет ни руками, ни ногами. Мальчишки говорят, что это по-собачьи. Много они понимают! Она плавает… ну, не знаю, даже не смею сказать как. Как лебедь, вот! Помню, она спросила однажды: «А ты почему не купаешься?» Я что-то промычал, а Бенюс, насмешник, как ляпнет: «Да ведь его мамочка в корыте моет». Левуте засмеялась. Потом посмотрела на меня и, должно быть, подумала, что нелегко меня, такого не по годам длинного, в корыте мыть, и еще сильнее захохотала. «Я умею плавать! Могу хоть Неман переплыть!» — крикнул я и едва не набросился с кулаками на Бенюса. Но тут Левуте перестала смеяться и сказала: «Конечно, умеешь. Как-нибудь сплаваем с тобой». Я испугался и с тех пор, как только выдавался погожий день и все собирались на речку, всегда что-нибудь придумывал, находил неотложное дело и удирал домой. А на душе бывало до того скверно — хоть плачь.

Я забредаю в воду возле камня, окунаюсь. Вода прохладная, даже, скажем, холодная. Брр… Я еще раз окунаюсь и встаю. Плыву вдоль берега, стараюсь не задевать ногами дно. Главное — проплыть побольше. До ивы?.. Пожалуйста, почему бы и нет? Я загребаю руками, колочу по воде ногами. Ничего, получается! Только очень уж медленно продвигаюсь вперед. Сильнее, сильнее… Я устал, ноги отяжелели и тянут ко дну. Можно подумать, что к каждой привязано по булыжнику. А дно так близко, что я даже царапаю его коленками и могу отталкиваться руками. Я смотрю на иву. Далеко. Далеко она, ива эта.

Я выхожу на берег и растягиваюсь на травке. Солнце здорово печет. Эх, хорошо валяться на лужайке у реки в такой вот жаркий полдень! Но вдруг страшная мысль пронзает меня: «А что, если Левуте видела? Что, если она дома? Или где-нибудь поблизости — смотрит и смеется надо мной?»

Я вскакиваю на ноги, озираюсь. Расхаживаю по берегу, кидаю в воду камешки. И злюсь на себя, и ругаю себя малодушным, да безвольным, да всяким… Ладно, пусть! Зато я прикатил сюда на велосипеде без единой остановки. Это я впервые столько отмахал. Значит, хватило и силы, и воли… А потому хватило, что твердо решил…

Я захожу в воду по грудь. Надо доплыть до ивы… Я должен, во что бы то ни стало должен доплыть. Чтобы Левуте пришла в восторг и ахнула: «Ты же здорово плаваешь!» И чтобы этот кривляка Бенюс не издевался. Никогда, никогда!

Я плыву медленно и стараюсь не смотреть на иву. И не думать ни про Левуте, ни про Бенюса. Так будет легче — ведь от страха вся тяжесть, от него тянет книзу. Надо плыть легко и беречь силы.

Я плыву, старательно отталкиваюсь, резко выбрасываю руки вперед. И не думаю. Нисколечко не думаю.

Ива? Не буду я на нее глядеть, очень надо! Возьму и проплыву мимо. А захочу — еще дальше. Медленно, спокойно. Я часто дышу, а сердце колотится так сильно, что кажется, будто это от его толчков по воде идут волны. Не сдаваться! Взять себя в руки!

«Здесь, конечно, глубоко, дна не достать», — внезапно с ужасом думаю я. Отчаянно взмахиваю рукой, брызги залетают в открытый рот. Я захлебываюсь. Пытаюсь встать и не нахожу дна. Глаза захлестывает зеленая вода. Неужели это я тону? Только не захлебнуться совсем. Только не захлебнуться! Виски вот-вот лопнут. Очень хочется вдохнуть. Захватить немного воздуха. Нет, это не воздух, это вода. Я чувствую, как начинает кружиться голова, мысли проносятся вихрем. Что будет? Мама ведь ждет. Лекарство. Кто ей скажет. Вот как тонут!.. Кто скажет маме? Никто не видел. Осенью соберутся. Весь класс. Левуте. Меня не будет…

Я беспомощно барахтаюсь в воде. Вода совсем зеленая. Я опять заглатываю… И опять… Теперь все равно… Все равно…

Черная вода… Черная, черная…

Кто-то мнет мои руки, давит грудь. А там тяжесть, жмет.

Я открываю глаза и с трудом различаю какого-то человека надо мной. Веки сами смыкаются. Небывалая тяжесть не покидает меня.

— Открой рот, рви, — слышу я голос.

Меня долго тормошат. Потом становится чуть легче. Я лежу и не чую собственного тела. Во рту отвратительный вкус ила. Закрываю глаза, а там опять переливается зеленая вода.

— Ну, как дела? — спрашивает человек.

Я приподнимаюсь на локтях.

— Не умеешь плавать, а в воду лезешь… — В голосе его нет злости. Он меня не ругает, не издевается.

Наконец я начинаю соображать: это он, незнакомый человек, спас меня. Как же мне его отблагодарить? Я никогда не умею как следует поблагодарить. Вечно у меня как-то по-дурацки получается. А ведь этот человек спас мне жизнь! «Мама, если бы ты только знала… Но ты никогда не узнаешь. Я не посмею тебе рассказать!»

Я думаю о маме, и мне вспоминаются ее слова: «Задаром, детка, ничего не получишь…» Даром… А чем я отблагодарю этого человека?

Теперь я окончательно прихожу в себя.

— Прошло?

— Ага… Совсем! Больше не буду… купаться… — Я говорю, словно оправдываюсь.

— Еще как будешь, и не зарекайся, — смеется человек.

Я встаю. Ноги дрожат. Я бреду к своей одежде.

— Будь здоров! — весело говорит человек. — Смотри, больше не шути!

— Постойте, я сейчас. — Я роюсь в карманах. — Вот, возьмите… Это вам за то, что вы… за то, что…

Человек прищуривается, хмурит брови, словно желает получше разглядеть, что у меня в руке.

— Деньги? Да ты, никак, смеешься надо мной?

Он наклоняется и поднимает с земли мокрую солдатскую гимнастерку.

— Ну, знаешь, такого я еще не видал… Ты за кого меня принимаешь, а? За кого?

А я — я не могу уже ни слова вымолвить. Я узнал его — это брат Левуте, Казис.

Человек дает мне щелчка в лоб. Совсем не больно, шутя. И уходит. На ходу он еще оборачивается, качает головой:

— Ишь ты какой…

Я молчу. В глазах зелено. Только не от воды. И не в воду я начинаю снова проваливаться — я сгораю от стыда. В потной ладони комкаю бумажку.

Время послеобеденное. Пора забирать лекарство. Замечательное, чудодейственное лекарство.

РАМУНАС

ПОВЕСТЬ

Обильный пот струится по его лицу, скатывается в овсяную муку. Мука теплая, пахнет свежим хлебом. Нет, из нее не станут печь хлеб, а засыплют в пойло свиньям, но до чего же вкусно пахнет — слюнки текут! Точно такой же запах, как там, на мельнице, куда Шпо́кас брал его с собой караулить телегу. Он гордо восседал на мешках, грыз стебелек сухого клевера и поглядывал то на пруд, где какие-то озорники плавали на лодке, то на медленно ползущую вереницу телег, то на мужиков, которые о чем-то беседовали у перил моста. Слова их тонули в грохоте жерновов и шуме падающей воды. А из-за двери, запорошенной мукой, шел запах хлеба. Он бил, точно из-за печной заслонки… Хозяин больше не ездит на мельницу. Мельница закрылась. Вроде бы на ремонт.