— Скотину пригнал.

— Пригнал?!

— Как всегда же…

— Хочешь, чтобы они и коров моих сожрали? Гони назад, понял! Сейчас же гони…

Рамунас не стал перечить. Спорь не спорь — один толк. Он направился к коровам, но хозяйка удержала его:

— Поешь-ка сперва. Кто тебе в поле понесет…

В избе хозяин сел под окном и сжал кулаки.

— Каких коней угнали! Литые! Хоть бы скинул вороной этого гада! Да чтобы все зубы повыбивал!

Долго бранился хозяин, поносил оккупантов и проклинал свою злую судьбу, а потом подпер голову тяжелыми кулаками и умолк.

Тихо в комнате, лишь мухи жужжат на окне. Рамунас нехотя глотает свою похлебку.

— Пойду я, — наконец поднялся он от стола.

— Ступай да гони подальше, чтобы немцы не застигли. Опушку они и прочесать могут.

Рамунас вскинул глаза на Шпокаса. С тревогой заметил он, что хозяин испытующе смотрит на него. Взгляд этот пригвоздил мальчика к полу, притянул как магнит, и он через силу сошел с места, потом пулей вылетел во двор.

— Где Миндаугас? — расслышал он на бегу.

Это спрашивал хозяин.

— Почем я знаю, — отвечала жена.

— Не вернулся еще?

— А ты разве посылал его куда-нибудь?

— Так, сено сгребать.

— Господи, а вдруг он у дороги? Там же военные!

Рамунас погнал на пастбище коров. На холме он остановился и пронзительно свистнул — дал знак Сигитасу. В этот миг мальчик заметил, что на хуторе у Гальвидене полно солдат. Валяются на лужайке, в тени под деревьями. Портянки развешаны на заборе. Дымит полевая кухня.

— Фашисты… Всюду враги, — прошептал Рамунас.

Сигитас все не шел. Надоело Рамунасу его ждать, и он загнал коров в чащу, а сам забрался на свое излюбленное место — на березу, откуда удобно наблюдать за деревней.

Вот тарахтит мотоцикл, вот пронеслась автомашина. На хуторе Гальвидене шумно. До мальчика доносится гомон, смех. Вот запели песню. Где-то поодаль хлопнули два выстрела.

Солнце опять смутное, тусклое. Небо подернуто тучами. Духота, воняет бензином и горячей смазкой.

«Миндаугас!» — неожиданно заметил мальчик. Он раздвинул березовые ветки и стал следить.

Миндаугас шел по тропинке, через яровое, к речке. Интересно, куда это он собрался? Небось к мельнице. Он уже ходил как-то на мельницу и нашел там противогаз. Хорошо ему — куда вздумалось, туда и пошел. А Рамунас — пастух: хочешь не хочешь, а таскайся целый день за коровьим хвостом.

— Эх, — вздохнул Рамунас и запел:

Потом слез с дерева и побежал к скотине.

А вот и Сигитас. Рамунас строго спросил:

— Ты где был?

— Ну… не мог я… Работа нашлась.

— Какая еще работа?

Сигитас замялся…

— Да быстро ты, некогда. Я должен все знать! — сурово приказал Рамунас.

— П-понимаешь… Гальвидиха в избе возится, в горнице. Бутылок наставила и всего там… А мне, понимаешь, велела сапоги чистить.

— Какие сапоги?

— Ну… ну, немцам…

— Фрицам?

— Ну да. Там один солдат чистил. Увидал меня — и хвать. А в горнице четверо офицеров, может, даже генералы. Хозяйка на цыпочках бегает, мотыльком порхает. Все время хи-хи да ха-ха…

— Значит, ты им сапоги чистил?

— А ч-что мне было делать…

Рамунас заморгал глазами и нахмурился. Потом приподнялся на носки и засунул большие пальцы рук за пояс.

— Я бы… я бы… — Он никак не мог сообразить, что бы он делал. — Я бы… я бы удрал. Но сапоги… Фрицам сапоги чистить — нет уж, спасибо…

Сигитас растерянно смотрел на Рамунаса. В глазах у него стояли слезы.

— Ты не п-понимаешь…

— Тряпка! Пресмыкаешься перед ними! А кто пресмыкается, тот и предатель.

— Рамунас…

— А ты знаешь, как партизаны поступают с предателями? Вешают! Петлю на шею — и на дерево.

Сигитас всхлипнул. А Рамунас строг. И пускай малыш не думает, что слезами его разжалобишь. Не таков он, нет!

— Ревешь? Давай реви, нюня!

Углы его губ едва заметно дрожали. Рамунас с трудом сдерживал смех. Схватил с земли еловую шишку и запустил ею в барана.

— Вот как мы с тобой решим… — важно заговорил Рамунас. — Ты останешься с коровами, а я пошел.

— К-куда ты?

— Это мое дело. Следи за стадом, я быстро…

У ручья он остановился. Может, не ходить? Время дневное. Летчик не велел ходить днем. А что, если он уснул и немцы его обнаружат? Надо его предупредить. Вокруг тихо, ни души. Он обогнет лес с другого конца, а там через малинник проберется к старой ели.

Вдруг Рамунас замер на месте. Вроде бы в кустах на другом берегу ручья что-то зашуршало. Он прислушался — никого. Померещилось, что ли. Или птица, заяц… да мало ли что…

Рамунас помчался, выставив вперед согнутую руку, чтобы ветки не стегали по лицу. Он нырял в непролазные заросли, в густые, сросшиеся кустарники, пересек частый ельник. Дальше, без передышки.

Раненый удивился, когда мальчик предстал перед ним в неположенный час. Он нахмурился.

— Дяденька, послушайте… — Рамунас покраснел и заторопился выложить ему новости: о том, как не удался их ночной поход, о том, что в деревне немцы и что хозяин говорил, будто опушку хотят прочесать.

Летчик слушал внимательно, но не шевелился, не поднимал головы.

Дышал он тяжело, в груди что-то хрипело, посвистывало. Вздрагивали широкие плечи. Человек был такой большой, такой могучий — и так беспомощно лежал здесь, под елью.

— Дяденька…

На мальчика смотрели глубокие, запавшие глаза.

— Скажи, что будет, если нас тут застанут?

Рамунас пожал плечами.

— Не знаю. Плохо было бы… Я об этом совсем не думаю. Я иду и говорю все время: «Будет хорошо, будет хорошо…» И вот увидите, так и будет.

Летчик закрыл глаза. Рамунас заметил, что веки его дрожат.

— А я боюсь и за тебя, и за себя, — тихо произнес человек. — Боюсь, что придется пропадать ни за что ни про что. У меня и патронов-то всего два — один им, один — себе.

— Дядя, — Рамунасу стало страшно от этих слов, — может, немцы и не полезут в лес. Сегодня ночью мы уж точно дадим знать… А если что, дяденька… Хозяин у меня не вредный. У него и коней немцы забрали… Он ненавидит фашистов.

Летчик медленно поднял голову, взглянул на мальчика и глухо спросил:

— Ты сказал ему про меня?

— Нет, нет! — вскрикнул Рамунас и даже руками замахал. — Что вы! Я — ни-ни. Правда.

— А то я подумал… — вздохнул человек. — Хозяева — они нам не товарищи. Ни за что не проговорись. Ладно, ступай. Беги к скотине.

Рамунас осторожно попятился, не в силах отвести взгляд от лица раненого.

— Постой! — Летчик схватил двумя пальцами пуговицу своего кителя и вырвал ее с мясом. — Возьми… На память.

Рамунас крепко сжал в ладони латунную пуговицу с пятиконечной звездой.

— А вам… — Он пошарил у себя в глубоких мальчишечьих карманах, где звякали всякие железки, гвозди, перепутанные бечевкой. — Вот вам. — Рамунас достал маленький кораблик из сосновой коры. — Я буду моряком, — добавил он и почему-то поспешно скрылся в кустах.

Снова тишина под раскидистой елью. В сухом мшанике возятся букашки, снуют озабоченные муравьи — у большого пня их жилище. Попискивает какая-то пташка, перепрыгивает с ветки на ветку. Упала шишка. Где-то вдали, наверное на болоте, испуганно захлопала крыльями и закричала истошно утка — должно быть, защищает свое гнездо.

Рамунас уже на опушке. Он снова взобрался на березу и стал разглядывать деревню, шоссе. Немцы еще стояли в селе. В полях ни души. Никто не косит, не сгребает сено.

Рамунас взглянул на Сигитаса — тот сидел понурый.

— Ладно, брось ты. Ну, перехватил я, — снисходительно обратился к нему Рамунас.

— Я же не хотел, мне велели… — оправдывался Сигитас.

Но Рамунас спокойно остановил его:

— Понятно. Ты же не мог иначе, правда? Смотри, что у меня есть! — Он показал пуговицу и дал приятелю потрогать ее. Потом забрал и стал натирать ее о штаны. Пуговица засверкала, ярко обозначилась большая пятиконечная звезда.