Но гибель матери заставила его позабыть о дружеских посиделках на крыше. Буквально через два дня Литвинов-старший продал эту квартиру и, забрав сына, переехал в частный дом. Маленький Коля спрашивал, зачем же им покидать квартиру, где стены пропитаны запахом матери, но Александр Юрьевич так ничего не объяснил. Так нужно. Николай помнил эту фразу и по сей день.

— Кому было так нужно? — вопрос был брошен в пустоту.

Николай подушечками пальцев промокнул веки и бросил фотографию на соседнее кресло. Снимок перевернулся. На реверсе печатными буквами было выведено послание. Коля подался вперед и вчитался в написанный текст:

Место, с которого все началось. Причина смерти твоей матери — твой отец.

Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить. Весь мир разделен для меня на две половины: одна — она, и там все счастье, надежда, свет; другая половина — все, где ее нет, там все уныние и темнота.

Лев Толстой «Война и мир»

В День матери Николай поехал на Кальварийское кладбище. Притормозив у входа, он прихватил с пассажирского сиденья букет белых роз — тех самых, которыми некогда восхищалась Вета Литвинова, — и вышел из машины. Он остановился у белых ворот, выполненных в классическом стиле, и уставился на объемный рисунок. Справа, над маленькой аркой, защищенной черными металлическими прутьями, возвышались две пары крыльев, наложенных друг на друга; в центре этой фигуры был небольшой кубок. Слева — те же пары крыльев, но с черепом. За воротами, по центральной каменистой дорожке, можно было попасть в неоготический костел. Треугольная крыша была украшена крестом и гармонировала с отделкой: белый цвет стен с коричневым обрамлением. Окна в форме мозаики вытягивались в пол.

Николай часто заходил в этот костел, когда ему хотелось переосмыслить происходящее. Садился на деревянную лавочку и рассматривал расписные иконы. Он сбегал сюда во время ссор с отцом, после которых пребывание дома становилось нестерпимым. Стены старинного костела умиротворенно действовали на его нервную систему. Он бы и сегодня скрылся здесь от всей быстроты этого мира на пару часов. Но сегодня был тот день, которого Коля очень ждал: он наконец-то возвращался на лед.

Поздоровавшись со сторожем, который патрулировал у ворот, Николай направился к могиле матери, обогнув неоготический костел и чужие захоронения.

— Здравствуй, мама, — монотонно произнес Коля, оказавшись у надгробия.

Он присел на бетонированную плитку и взглянул на памятник.

Вета Литвинова

14.10.1975 — 04.07.2005.

Фотография матери не выглядела потертой, выцветшей или побитой, будто и не прошло семнадцати долгих и мучительных лет. Вета Литвинова улыбалась поистине искренно, будто бы там, в загробном мире, обрела долгожданный покой.

Николай положил букет белых роз у изголовья могилы и изумленно вскинул брови. На могиле не осталось старых засохших букетов. На их месте лежало три новых: белые розы с обрезанными шипами и обмотанные красной атласной лентой. Значит, причина раннего отсутствия Александра Юрьевича — это не работа. Он приезжал сюда, чтобы почтить память своей жены.

— И во сколько же он только встал? — задался вопросом Коля. — Впрочем, это не имеет значения, — он протяжно вздохнул. — Столько всего происходит в моей жизни. Все так закрутилось, что я уж и не знаю, как мне выпутаться, мама.

Николай вздернул нос вверх и сделал глубокий вдох. Он не хотел омрачать этот светлый день, сочетающий два события: День матери и День Рождения. Но его так мучила невысказанность, что он продолжил говорить.

— Знала бы ты, в кого превратился отец. Попов говорит, что характер у отца всегда был непростой. Но до твоей гибели я и не припомню такого, чтобы он нагрубил или поднял на меня руку. Сейчас он тот еще манипулятор.

Свиристель, приземлившийся на ребро памятника, пропел дрожащую трель и склонил голову набок. Дымчатые перья с винным оттенком трепались на ветру, а заостренные крылья были собраны за спиной. Николай взглянул на хохолок, так легко поддающийся порыву ветра, и улыбнулся. Перелетная птица казалась напуганной. Коля огляделся по сторонам в попытке обнаружить причину ее страха. Но рядом никого не оказалось. Он беспомощно пожал плечами. Свиристель посидел со склоненной головой несколько секунд, а затем взмахнул крыльями и возвысился над Кальварийским кладбищем.

— Я очень устал от него, мама. Но я не знаю, куда от него бежать, — продолжил Николай и потер руками лицо. — Я совершил такой поступок, за который ненавижу себя. Ты бы не гордилась мною, если бы узнала. Поддавшись отчаянию, я обидел одну девушку, которая этого не заслужила…

Черная мазерати с оглушительным свистом остановилась у металлических ворот. Николай едва успел затормозить. Он был настолько растерян и зол, что не помнил, как машина тронулась с перекрестка и как он оказался дома. Все было как в тумане. Колю волновало только одно: правда. И он намеревался получить информацию прямо сейчас.

В отцовском кабинете продолжал гореть свет. Александр Юрьевич не лег бы спать, не дождавшись волнующей его информации. Это было предсказуемо и сыграло Николаю на руку. Ему не придется врываться к отцу в спальню и тревожить его сон. Он просто вломится в кабинет и выведет отца на чистую воду, чего бы ему это ни стоило.

Сжимая в руке фотографию, Николай прорвался через охранника, ничего тому не объяснив, лишь бросил ему ключи от автомобиля. Охранник с недоумением оглядел Колю, но излишних вопросов не задал: не хотел показаться бестактным. Он служил дому Литвиновых добрых семнадцать лет и усвоил одно правило: все, что происходит между хозяином и его сыном, ровным счетом к нему не относится. Молчание в его случае дороже золота. Оказаться в стороне перепалки между отцом и сыном, когда можно заступиться за младшего, — лучший вариант.

Николай шествовал по пустому коридору. Его шаги впервые были такими тяжелыми и сердитыми. Ворвавшись в кабинет отца, Коля подбежал к нему с желанием наброситься на него с кулаками. Однако Александр Юрьевич предугадал намерение сына и перехватил его руку, прижав к стене и локтем перекрыв кислород. Литвинов-старший, в ожидании наблюдая за ночным пейзажем в окно, видел, в каком настроении его сын вернулся домой. По его резким движениям во дворе и по тяжелым шагам в коридоре он знал, чего ожидать: нападение было предсказуемым.

Николай свирепо посмотрел на Александра Юрьевича. В горле пересохло, и он сглотнул, ощущая, как его кадык соприкасается с отцовским локтем. Пыл не утихал, голубые глаза горели яростью. Он презренно мерил отца взором, пока тот не ослабил хватку и не ступил пару шагов назад. Николай откашлялся и одной рукой взялся за горло. Растирая пальцами шею, Коля разжал фаланги, в которых была фотография, и всучил снимок отцу.

— Что это? — как ни в чем ни бывало, спросил Александр Юрьевич.

— Если плохо видишь, пора заглянуть к офтальмологу, — буркнул Коля и выпрямил спину.

— Вижу-то я хорошо. Только вот не понимаю, какая ко мне претензия. Ты ворвался в мой кабинет, словно фурия, и хотел поднять на меня руку.

— А ты переверни снимок. Тогда все поймешь.

Александр Юрьевич, скривившись, сделал то, о чем его просил сын. Недовольство сменилось легким испугом. Он свел брови к переносице и разомкнул губы. Слова стояли в горле.

«Причина смерти твоей матери — твой отец».

— Может, объяснишь, что это значит? — совладав с собой, поинтересовался Николай.

— Только после того, как ты пояснишь мне, каким образом фотография попала к тебе, — упрямился Александр Юрьевич.

— Разве это сейчас имеет значение? Не думаю, что тебе стоит знать. Это не имеет никакого отношения к сложившейся ситуации.

Литвинов-старший ударил кулаком в стену. Николай на мгновение прикрыл веки: рука отца находилась в нескольких миллиметрах от его лица. Если бы Александр Юрьевич направил кулак немного правее, то удар пришелся бы на правую скулу Коли.