Как обычно, Бен воспринял мои шальные мысли и менее чем за два часа подготовил прекрасную речь. Я знал, что эта речь важна для него больше других, поскольку опыт наблюдения за крушением башен-близнецов изменил траекторию его жизни и привел его в Вашингтон с горячим желанием изменить мир к лучшему. Это вызвало у меня воспоминания о том дне: Мишель только что отвела Малию в ее первый день в детский сад; я стоял у здания штата Иллинойс в центре Чикаго, чувствуя себя подавленным и неуверенным после того, как заверил Мишель по телефону, что с ней и девочками все будет в порядке; трехмесячная Саша спала на моей груди позже той ночью, когда я сидел в темноте, просматривая сводки новостей и пытаясь связаться с друзьями в Нью-Йорке. Не меньше, чем у Бена, мой собственный жизненный путь был в корне изменен в тот день, причем так, как в то время я не могла предположить, запустив цепь событий, которые так или иначе привели к этому моменту.
Просмотрев речь в последний раз, я встал и похлопал Бена по спине. "Хорошая работа, брат", — сказал я. Он кивнул, на его лице промелькнуло множество эмоций, прежде чем он поспешил за дверь, чтобы внести последние правки в мои замечания в телесуфлер. Было уже почти одиннадцать тридцать вечера. Основные телеканалы уже сообщили о смерти бин Ладена и ждали, когда я смогу выступить в прямом эфире. За воротами Белого дома собрались праздничные толпы, тысячи людей заполнили улицы. Когда я вышел на прохладный ночной воздух и начал идти по колоннаде в сторону Восточного зала, где я должен был произнести свое выступление, я услышал неистовые, ритмичные крики "USA! USA! USA! USA!", доносящиеся с Пенсильвания-авеню — звук, который эхом разносился далеко и продолжался до глубокой ночи.
Даже после того, как ликование утихло, все мы в Белом доме чувствовали ощутимый сдвиг в настроении страны в дни, последовавшие за рейдом в Абботтабаде. В первый и единственный раз за время моего президентства нам не пришлось продавать то, что мы сделали. Нам не пришлось отбиваться от нападок республиканцев или отвечать на обвинения со стороны ключевых избирателей в том, что мы поступились какими-то основными принципами. Не возникло никаких проблем с реализацией или непредвиденных последствий. Мне все еще нужно было принимать решения, в том числе, обнародовать ли фотографии мертвого тела бин Ладена. (Мой ответ был отрицательным: Я сказал своим сотрудникам, что нам не нужно "вбрасывать футбольный мяч" или поднимать уродливый трофей, и я не хотел, чтобы изображение бин Ладена с простреленной головой стало местом сплочения экстремистов.) Нам еще предстояло наладить отношения с Пакистаном. Хотя документы и компьютерные файлы, изъятые из комплекса, оказались сокровищницей разведданных, подтверждающих, что бин Ладен продолжал играть центральную роль в планировании нападений на Соединенные Штаты, а также то огромное давление, которое нам удалось оказать на его сеть путем преследования ее лидеров, никто из нас не верил, что угроза со стороны "Аль-Каиды" миновала. Однако бесспорным было то, что мы нанесли организации решающий удар, еще на шаг приблизив ее к стратегическому поражению. Даже самые суровые наши критики были вынуждены признать, что операция увенчалась безоговорочным успехом.
Что касается американского народа, то рейд в Абботтабад стал для него своего рода катарсисом. В Афганистане и Ираке они видели, как наши войска вели почти десятилетнюю войну, результаты которой, как они знали, были в лучшем случае неоднозначными. Они ожидали, что насильственный экстремизм в той или иной форме останется здесь, что не будет ни окончательной битвы, ни формальной капитуляции. В результате общественность инстинктивно восприняла смерть бин Ладена как самый близкий ко Дню Победы праздник — и в период экономических трудностей и партийной вражды люди получили определенное удовлетворение от того, что их правительство одержало победу.
Тем временем тысячи семей, потерявших своих близких 11 сентября, понимали, что мы сделали, в более личном плане. На следующий день после операции в моей ежедневной пачке из десяти писем от избирателей было распечатанное письмо от девушки по имени Пейтон Уолл, которой во время терактов было четыре года, а сейчас четырнадцать. Она объяснила, что ее отец был в одной из башен-близнецов и позвонил, чтобы поговорить с ней, прежде чем башня рухнула. Всю жизнь, написала она, ее преследовали воспоминания о голосе отца, а также образ матери, рыдающей в трубку. Хотя ничто не могло изменить факт его отсутствия, она хотела, чтобы я и все те, кто участвовал в рейде, знали, как много значит для нее и ее семьи то, что Америка не забыла его.
Сидя одна в комнате для переговоров, я несколько раз перечитала это письмо, и мои глаза затуманились от эмоций. Я думала о своих дочерях и о том, как глубоко ранит их потеря матери или отца. Я думал о молодых людях, которые записались в вооруженные силы после 11 сентября, намереваясь служить нации, невзирая на жертвы. И я подумал о родителях тех, кто был ранен или погиб в Ираке и Афганистане — о матерях с "Золотой звездой", которых мы с Мишель утешали, об отцах, которые показывали мне фотографии своих погибших сыновей. Я чувствовал непреодолимую гордость за тех, кто принимал участие в этой миссии. От самих "морских котиков" до аналитиков ЦРУ, которые собрали воедино след, ведущий в Абботтабад, до дипломатов, которые готовились к ликвидации последствий, до американского переводчика пакистанского происхождения, который стоял возле комплекса и отгонял любопытных соседей во время рейда, — все они работали вместе, слаженно и самоотверженно, не считаясь ни с заслугами, ни с территорией, ни с политическими предпочтениями, ради достижения общей цели.
Вместе с этими мыслями пришли и другие: Было ли это единство усилий, это чувство общей цели возможным только тогда, когда цель заключалась в убийстве террориста? Этот вопрос не давал мне покоя. При всей моей гордости и удовлетворении от успеха нашей миссии в Абботтабаде, правда заключалась в том, что я не чувствовал того ликования, которое было в ночь принятия законопроекта о здравоохранении. Я представил себе, как могла бы выглядеть Америка, если бы мы смогли сплотить страну, чтобы наше правительство приложило столько же опыта и решимости для обучения наших детей или обеспечения жильем бездомных, сколько оно приложило для поимки бин Ладена; если бы мы могли приложить столько же упорства и ресурсов для снижения уровня бедности, ограничения выбросов парниковых газов или обеспечения доступа каждой семьи к достойному детскому саду. Я знал, что даже мои собственные сотрудники отвергнут эти идеи как утопические. И тот факт, что так оно и было, что мы больше не могли представить себе объединение страны вокруг чего-то другого, кроме предотвращения атак и победы над внешними врагами, я воспринимал как показатель того, насколько мое президентство все еще не соответствовало тому, чем я хотел его видеть, и как много работы мне еще предстоит сделать.
Я отложил подобные размышления на всю оставшуюся неделю, давая себе возможность насладиться моментом. Боб Гейтс присутствовал на своем последнем заседании кабинета министров и получил овацию, на мгновение показавшись искренне тронутым. Я провел время с Джоном Бреннаном, который был так или иначе вовлечен в охоту за бин Ладеном на протяжении почти пятнадцати лет. Билл Макрейвен заглянул в Овальный кабинет, и вместе с искренней благодарностью за его выдающееся руководство я подарил ему рулетку, которую прикрепил к мемориальной доске. А 5 мая 2011 года, всего через четыре дня после операции, я отправился в Нью-Йорк и пообедал с пожарными из инженерной роты 54/Ладдера 4/Батальона 9, которые потеряли всех пятнадцать человек, находившихся на службе в утро атаки, и принял участие в церемонии возложения венков на Ground Zero. Некоторые из тех, кто бросился на горящие башни, стояли в почетном карауле, и у меня был шанс встретиться с семьями жертв теракта 9/11, включая Пейтон Уолл, которая крепко обняла меня и сразу же спросила, могу ли я организовать ей встречу с Джастином Бибером (я сказал ей, что уверен, что смогу это устроить).
