Эта новая и неожиданно мощная сила в американской политике началась несколькими месяцами ранее как горстка разношерстных, мелких протестов против TARP и Закона о восстановлении. Некоторые из первых участников, очевидно, перешли из квишотической, либертарианской президентской кампании конгрессмена-республиканца Рона Пола, который призывал к отмене федерального подоходного налога и Федеральной резервной системы, возвращению к золотому стандарту и выходу из ООН и НАТО. Пресловутая телевизионная речь Рика Сантелли против нашего предложения по жилью в феврале стала броским призывом для свободной сети консервативных активистов, и вскоре веб-сайты и сети электронной почты начали порождать более крупные митинги, а отделения "Чайной партии" распространялись по всей стране. В те первые месяцы им не удалось добиться достаточной поддержки, чтобы остановить принятие пакета мер по стимулированию экономики, а национальный протест в День уплаты налогов в апреле не привел ни к чему хорошему. Но благодаря поддержке консервативных деятелей СМИ, таких как Раш Лимбо и Гленн Бек, движение набирало обороты, и местные, а затем и национальные политики-республиканцы приняли ярлык "Чайной партии".
К лету группа сосредоточилась на том, чтобы остановить мерзость, которую они окрестили "Obamacare", и которая, по их мнению, введет в Америке социалистический, деспотичный новый порядок. Пока я проводил свои собственные относительно спокойные городские собрания по вопросам здравоохранения на западе, новостные программы начали передавать сцены с параллельных мероприятий в Конгрессе по всей стране, где члены Палаты представителей и Сената неожиданно сталкивались с разъяренными, кричащими толпами в своих округах, а члены "Чайной партии" намеренно срывали заседания, доводя некоторых политиков до такого состояния, что они вообще отменяли публичные выступления.
Мне было трудно решить, что из всего этого делать. Антиналоговый, антирегулирующий, антиправительственный манифест "Чайной партии" был едва ли новым; его основная сюжетная линия — что коррумпированные либеральные элиты захватили федеральное правительство, чтобы вынимать деньги из карманов трудолюбивых американцев для финансирования социального патронажа и вознаграждения корпоративных приближенных — была той, которую республиканские политики и консервативные СМИ пропагандировали годами. Как оказалось, "Чайная партия" также не была спонтанным, низовым движением, за которое себя выдавала. С самого начала филиалы братьев Кох, такие как "Американцы за процветание", а также другие консерваторы-миллиардеры, которые участвовали в собрании в Индиан-Уэллсе, организованном Кохами сразу после моей инаугурации, тщательно взращивали движение, регистрируя доменные имена в Интернете и получая разрешения на проведение митингов; обучая организаторов и спонсируя конференции; и в конечном итоге обеспечивая финансирование, инфраструктуру и стратегическое направление "Чайной партии".
Тем не менее, нельзя отрицать, что "Чайная партия" представляла собой настоящий популистский всплеск в Республиканской партии. Она состояла из истинно верующих, одержимых тем же энтузиазмом и яростью, которые мы наблюдали у сторонников Сары Пэйлин в последние дни кампании. Часть этого гнева я понимал, даже если считал его ненаправленным. Многие белые из рабочего и среднего класса, тяготеющие к "Чайной партии", десятилетиями страдали от низких зарплат, растущих расходов и потери стабильной работы "синих воротничков", которая обеспечивала надежный выход на пенсию. Буш и республиканцы-истеблишмент ничего не сделали для них, а финансовый кризис еще больше опустошил их общины. И пока, по крайней мере, при моем руководстве экономика неуклонно ухудшалась, несмотря на более чем триллион долларов, направленных на стимулирующие расходы и спасение. Для тех, кто уже был предрасположен к консервативным идеям, мысль о том, что моя политика была направлена на помощь другим за их счет — что игра была подстроена, а я был частью подтасовки — должна была показаться вполне правдоподобной.
Я также испытывал нескрываемое уважение к тому, как быстро лидеры "Чайной партии" мобилизовали сильную поддержку и сумели доминировать в новостях, используя некоторые из тех же социальных сетей и стратегий организации низов, которые мы применяли во время моей собственной кампании. Я провел всю свою политическую карьеру, пропагандируя гражданское участие как лекарство от многих болезней нашей демократии. Вряд ли я могу жаловаться, говорил я себе, только потому, что именно оппозиция моей повестке дня сейчас подстегивает такое горячее участие граждан.
Однако со временем стало трудно игнорировать некоторые из наиболее тревожных импульсов, движущих движением. Как и на митингах Пэйлин, репортеры на мероприятиях "Чайной партии" уличили участников в сравнении меня с животными или Гитлером. Появились плакаты, на которых я был одет как африканский знахарь с костью в носу и надписью OBAMACARE COMING SOON TO A CLINIC NEARAR YOU. Появились теории заговора: что мой законопроект о здравоохранении создаст "группы смерти" для оценки того, заслуживают ли люди лечения, расчищая путь для "поощряемой правительством эвтаназии", или что он принесет пользу нелегальным иммигрантам, служа моей большой цели — наводнить страну зависимыми от социального обеспечения избирателями, которые являются надежными демократами. Чайная партия также воскресила и подлила масла в огонь старый слух из предвыборной кампании: что я не только мусульманин, но и родился в Кении и поэтому по конституции не могу занимать пост президента. К сентябрю вопрос о том, насколько нативизм и расизм объясняют подъем Чайной партии, стал главной темой дебатов на кабельных шоу — особенно после того, как бывший президент и пожизненный южанин Джимми Картер высказал мнение, что крайняя ярость, направленная на меня, по крайней мере, частично порождена расистскими взглядами.
В Белом доме мы взяли за правило не комментировать все это — и не только потому, что у Экса были данные о том, что белые избиратели, включая многих, кто меня поддерживал, плохо реагировали на лекции о расе. В принципе, я считал, что президент никогда не должен публично ныть по поводу критики со стороны избирателей — это то, на что вы подписались, согласившись на эту работу, — и я поспешил напомнить репортерам и друзьям, что мои белые предшественники выдержали свою долю злобных личных нападок и обструкционизма.
Более того, я не видел способа разобраться в мотивах людей, особенно учитывая, что расовые взгляды вплетены в каждый аспект истории нашей страны. Поддерживал ли этот член "Чайной партии" "права штатов", потому что искренне считал это лучшим способом продвижения свободы, или потому что продолжал возмущаться тем, как федеральное вмешательство привело к прекращению Джима Кроу, десегрегации и росту политической власти чернокожих на Юге? Выступала ли та консервативная активистка против любого расширения государства социального обеспечения, потому что считала, что оно подрывает индивидуальную инициативу, или потому что была убеждена, что от этого выиграют только коричневые люди, только что пересекшие границу? Что бы ни подсказывали мне мои инстинкты, какие бы истины ни утверждали учебники истории, я знал, что не смогу привлечь на свою сторону избирателей, называя своих оппонентов расистами.
В одном я был уверен: Большая часть американского народа, включая некоторых из тех самых людей, которым я пытался помочь, не доверяла ни одному моему слову. Однажды вечером я смотрел репортаж о благотворительной организации под названием Remote Area Medical, которая предоставляла медицинские услуги во временных клиниках по всей стране, работавших из трейлеров, припаркованных у арен и ярмарочных площадок. Почти все пациенты в репортаже были белыми южанами из таких мест, как Теннесси, Джорджия и Западная Вирджиния — мужчины и женщины, которые имели работу, но не имели страховки от работодателя или имели страховку с вычетами, которые они не могли себе позволить. Многие из них проехали сотни миль — некоторые ночевали в своих машинах, оставляя двигатели включенными, чтобы не замерзнуть, — чтобы присоединиться к сотням других людей, выстроившихся в очередь до рассвета, чтобы попасть на прием к одному из врачей-добровольцев, которые могли вырвать воспаленный зуб, диагностировать изнуряющую боль в животе или обследовать уплотнение в груди. Спрос был настолько велик, что пациентам, пришедшим после рассвета, иногда отказывали.
