Даже в то время сомнения приходили ко мне естественным образом, сахарный кайф от речи быстро сменился мыслями о работе, ожидающей меня дома, и о многочисленных силах, направленных против того, что я надеялся сделать. Экскурсия, которую мы взяли сразу после выступления, углубила мою задумчивость: пятнадцатиминутный полет на вертолете, высоко над раскинувшимся городом, пока вдруг нагромождение кремового цвета, похожих на кубизм строений не исчезло, и остались только пустыня, солнце и дивные геометрические линии пирамид, прорезающие горизонт. После приземления нас встретил ведущий египтолог Каира, забавно эксцентричный джентльмен в широкополой шляпе прямо из фильма об Индиане Джонсе, и в течение следующих нескольких часов мы с командой были предоставлены сами себе. Мы взобрались на древние, похожие на валуны камни грани каждой пирамиды. Мы стояли в тени Сфинкса, глядя вверх на его молчаливый, равнодушный взгляд. Мы поднялись по узкому вертикальному желобу, чтобы постоять в одной из темных внутренних камер фараонов, таинственность которой была подкреплена вечными словами Экса во время нашего осторожного спуска по лестнице:
"Черт возьми, Рам, притормози — твоя задница у меня перед лицом!".
В какой-то момент, когда я стоял и смотрел, как Гиббс и некоторые другие сотрудники пытаются забраться на верблюда для обязательных туристических фотографий, Реджи и Марвин предложили мне присоединиться к ним в коридоре одного из малых храмов Пирамид.
"Посмотрите, босс", — сказал Реджи, указывая на стену. Там, вырезанное в гладком пористом камне, было темное изображение мужского лица. Не профиль, характерный для иероглифов, а прямой снимок головы. Длинное, овальное лицо. Выдающиеся уши, торчащие прямо, как ручки. Карикатура на меня, каким-то образом выкованная в древности.
"Наверное, родственник", — сказал Марвин.
Мы все посмеялись, и эти двое ушли, чтобы присоединиться к погонщикам верблюдов. Наш гид не смог сказать мне, кто именно изображен на этой картине, и даже относится ли она ко времени строительства пирамид. Но я еще долго стоял у стены, пытаясь представить, какая жизнь скрывается за этой гравюрой. Был ли он членом царского двора? Раб? Прорабом? А может быть, просто скучающий вандал, расположившийся ночью в лагере спустя столетия после возведения стены и вдохновленный звездами и собственным одиночеством, чтобы набросать свое собственное подобие. Я попытался представить себе заботы и стремления, которые, возможно, снедали его, и характер мира, который он занимал, вероятно, полный собственной борьбы и дворцовых интриг, завоеваний и катастроф, событий, которые, вероятно, в то время казались не менее насущными, чем те, с которыми я столкнусь, как только вернусь в Вашингтон. Теперь все это было забыто, все это не имело значения, фараон, раб и вандал давно превратились в пыль.
Как и все мои речи, все принятые мною законы и решения, которые я принимал, скоро будут забыты.
Как и я, и все те, кого я любил, однажды превратятся в прах.
Перед тем как вернуться домой, я вспомнил более недавнюю историю. Президент Саркози организовал празднование шестьдесят пятой годовщины высадки союзников в Нормандии и попросил меня выступить. Вместо того чтобы отправиться непосредственно во Францию, мы сначала остановились в Дрездене, Германия, где бомбардировки союзников в конце Второй мировой войны привели к огненному смерчу, охватившему город, в результате которого погибло, по оценкам, двадцать пять тысяч человек. Мой визит был целенаправленным жестом уважения к теперь уже непоколебимому союзнику. Мы с Ангелой Меркель осмотрели знаменитую церковь XVIII века, которая была разрушена во время воздушных налетов, но спустя пятьдесят лет была восстановлена с помощью золотого креста и сферы, изготовленных британским серебряных дел мастером, чей отец был одним из пилотов бомбардировщика. Работа серебряных дел мастера послужила напоминанием о том, что даже те, кто находится на правильной стороне войны, не должны отворачиваться от страданий своего врага или исключать возможность примирения.
Позже к нам с Меркель присоединился писатель и нобелевский лауреат Эли Визель для посещения бывшего концентрационного лагеря Бухенвальд. Это тоже имело практическое политическое значение: Первоначально мы рассматривали возможность поездки в Тель-Авив после моего выступления в Каире, но в соответствии с пожеланиями израильского правительства, чтобы я не делал палестинский вопрос основным фокусом своей речи и не подпитывал мнение, что арабо-израильский конфликт является первопричиной беспорядков на Ближнем Востоке, мы остановились на посещении одного из эпицентров Холокоста, чтобы продемонстрировать мою приверженность безопасности Израиля и еврейского народа.
У меня была и более личная причина для того, чтобы совершить это паломничество. Когда я учился в колледже, мне довелось услышать выступление Визеля, и я был глубоко тронут тем, как он описывал свой опыт выжившего в Бухенвальде. Читая его книги, я обрел неприступный моральный стержень, который одновременно укреплял меня и заставлял быть лучше. То, что мы с Эли стали друзьями, было одним из величайших удовольствий моего пребывания в Сенате. Когда я рассказал ему, что один из моих двоюродных дедов, брат Тота Чарльз Пейн, был членом американской пехотной дивизии, которая достигла одного из подлагерей Бухенвальда в апреле 1945 года и начала там освобождение, Эли настоял на том, что однажды мы поедем вместе. Сейчас, находясь с ним, я выполнил это обещание.
"Если бы эти деревья могли говорить", — тихо сказал Эли, махнув рукой в сторону ряда величественных дубов, когда мы вдвоем с Меркель медленно шли по гравийной дорожке к главному входу в Бухенвальд. Небо было низким и серым, пресса находилась на почтительном расстоянии. Мы остановились у двух мемориалов, посвященных погибшим в лагере. Один представлял собой набор каменных плит с именами жертв, включая отца Эли. Другой представлял собой список стран, из которых они прибыли, выгравированный на стальной плите, которая была нагрета до тридцати семи градусов по Цельсию: температура человеческого тела, призванная служить напоминанием — в месте, где царят ненависть и нетерпимость, — о нашей общей человечности.
В течение следующего часа мы бродили по территории, проходя мимо сторожевых вышек и стен, обнесенных колючей проволокой, заглядывая в темные печи крематория и обходя фундаменты бараков для заключенных. Здесь были фотографии лагеря, каким он был раньше, в основном сделанные подразделениями американской армии в момент освобождения. На одной из них Эли в шестнадцать лет смотрел с одной из коек — то же красивое лицо и скорбные глаза, но изрезанные голодом, болезнью и огромностью всего, чему он был свидетелем. Эли описал мне и Меркель ежедневные стратегии, которые он и другие заключенные использовали, чтобы выжить: как более сильные и удачливые тайком приносили еду слабым и умирающим; как встречи сопротивления проходили в таких грязных уборных, что туда никогда не заходила охрана; как взрослые организовывали тайные классы для обучения детей математике, поэзии, истории — не просто ради учебы, а чтобы эти дети могли сохранить веру в то, что однажды они будут свободны и смогут жить нормальной жизнью.
В своем выступлении перед прессой Меркель ясно и скромно сказала о необходимости для немцев помнить прошлое — бороться с мучительным вопросом о том, как их родина могла совершить такие ужасы, и признать особую ответственность, которую они теперь несут, выступая против фанатизма всех видов. Затем выступил Эли, рассказав о том, как в 1945 году — как это ни парадоксально — он вышел из лагеря с надеждой на будущее. По его словам, он надеялся, что мир раз и навсегда усвоил, что ненависть бесполезна, расизм глуп, а "стремление завоевать чужие умы, территории или стремления… бессмысленно". Теперь он не уверен, что такой оптимизм был оправдан, сказал он, не после полей убийств в Камбодже, Руанде, Дарфуре и Боснии.
