Мы показали, при помощи каких органов творился суд короля, как из курии постепенно выделился парижский парламент. Это развитие монархической юстиции, происшедшее в царствование Филиппа-Августа, Людовика VIII и Людовика Святого, имело самые важные последствия. Одной из самых главных обязанностей баронов в глазах этих трех королей было отзываться на приглашение в курию, «stare in curia»[843] (предстать перед курией). Правда, бароны, со своей стороны, могли требовать, чтобы их судили пэры. Но на практике этот принцип подвергся многим ограничениям. Уже с самого начала ХIII в. компетенция королевской курии, состоящей большей частью из юристов, относительно судебного разбирательства распрей между баронами не подвергается, никакому сомнению[844]. В царствование Людовика Святого моральное. обаяние короля и высокая репутация парламента вызывают наплыв судебных процессов и дел для третейского разбирательства. Из самых отдаленных частей королевства, в конце этого периода, взывают к суду короля[845]. Сам Генрих III, по поводу своей распри с одним крупным гасконским вассалом, принимает решение третейского суда в курии Франции, причем это решение выносится его свояченице, королевой Маргаритой[846].

Таким образом феодальная юстиция, впервые во Франции, понесла серьезный урон не только со стороны бальи и сенешалов, но и со стороны Curia Regis. Она действительно сократилась. Правда, она не совсем исчезла, как это принято утверждать. Говорят о «королевских случаях», о «bourgeoisie foraine», о запрещении судебного поединка, как об опасном оружии в руках — людей курии. Но на так называемые «королевские случаи» не смотрели, как на обидное новшество[847]. В городах, расположенных вне домена, существовали «королевские горожане» («bourgeois du roi»), «лица под королевской юрисдикцией» («avoués du roi»), которые могли требовать, чтобы их судил король, если только их не застали на месте преступления, а граф де Жуаньи даже был заключен в Шателэ за то, что арестовал и допустил умереть в тюрьме одного из этих «горожан короля»[848]; но их было мало, и парижский парламент, по-видимому, не часто проявлял заботу о них[849]. Что же катается судебного поединка, то это был одновременно и способ доказательства и путь к кассации: тяжущийся мог вызвать на поединок своего противника за ложную присягу и своего судью за несправедливый приговор[850]. Этот обычай, несколько раз запрещавшийся церковью и в частности Латеранским собором в 1215 г., был отменен добросовестным Людовиком IX в 1258 г., но только в пределах домена и в делах, разбирающихся в королевских судах[851]. Людовик Святой имел при этом в виду и способ доказательства, и путь к кассации: он предписал пользоваться как доказательством, «свидетелями и хартиями», а в случае несправедливого приговора обращаться к парламенту. Этот знаменитый указ, который, впрочем, ори его преемнике перестал исполняться[852], не нарушал независимости сеньоров, имеющих право суда, которые извлекали большие денежные выгоды из пользования судебным поединком. Он лишь косвенно наносил ущерб феодальным судам, поощрял апелляцию. Апелляционное произведено совершенно естественно возникло из феодального обычного права, которое, по крайней мере в некоторых областях Франция, допускало обращение к сеньору, стоящему на следующей, высшей ступени феодальной иерархии. Воспрещение судебного поединка в домене содействовало популярности апелляции даже вне пределов домена: имея выбор между двумя конкурирующими процедурами, люди добросовестные и здравомыслящие склонялись скорее к апелляции, чем к тому способу, который был языческого происхождения и к которому церковь не советовала прибегать, потому что он часто оказывался гибельным для невинных. С другой стороны, следственное производство, с этих пор ставшее обычным, делало апелляцию легкой и надежной, давая возможность заново расследовать дело на месте при помощи посланных от курии[853]. Случаи апелляции участились[854]. Так как король был самым высоким сюзереном, то главенство парижского парламента, имевшее капитальное значение для успехов монархии, оказалось, таким образом, основанным в значительной степени на феодальном принципе.

Но это было не все. Капетинги XI и XII вв. или те, кто думали и действовали за них, никогда не забывали, что король сшит выше феодальной системы, а не только во главе ее даже тогда, когда они еще не были в состоянии извлечь и из своего феодального верховенства все те выгоды, которые в нем заключались в скрытом виде. Тем более Капетинги XIII в. желали — и они смогли это желание осуществить — претворить в дело присягу, приносимую во время коронации и протянуть руку за пределы феодальных рамок, чтобы защищать слабых, в каком бы месте королевства они ни находились. Мы видели, что они оказались достаточно сильными, чтобы с оружием в руках обуздать анархию и разбой. Они также обуздывали, при помощи легальных средств, насилие и несправедливость. Изречение Людовика Святого, что «во Франции только один король», имеет очень глубокий смысл, и, начиная с конца царствования Филиппа-Августа, оно делается верным, Мысль о том, что жители королевства — подданные, в течение долгого времени бывшая неосознанной, начинает медленно выходить на с зет. Все эти подданные обязаны повиноваться, начиная с членов королевской семьи.

Собственно говоря, подчинение родственников короля является одним из самых характерных фактов этого пор пода. Не найдется больше какого-нибудь королевского брата, сына или жены, которые шли бы наперекор проектам короля. Филипп-Август благодаря успехам королевского авторитета мог обойтись без назначения соправителей своего предполагаемо, о наследника, и этот последний, за исключением очень редких случаев (да и то неизвестно, не действовал ли он и тогда по уговору с самим королем), являлся орудием в руках отца; он получил от своей матери сеньорию Артуа, но не имел даже титула графа и назывался только «старший сын короля Франции»[855]. Людовику IX часто приходилось одергивать своего брата Карла Анжуйского, у которого был характер жестокий и тиранический; он никогда не допускал его до нарушения правил морали, которые он сам сделал для себя обязательными: он заставил его уплатить свои долги, вернуть земли, несправедливо отнятые, и даже воздерживаться от игры в кости[856]. Придет время, когда принцы королевского дома, слишком щедро наделенные, будут для короля страшными соперниками; но в XIII в. обычай давать уделы еще не приводил к таким последствиям. Самое опасное сопротивление, которое Людовик Святой нашел среди наиболее близких своих родственников, было сопротивление на братьев, а жены, Маргариты Прованской, которая была гордой и смелой и желала вести свою личную политику[857]. Алиенора, жена английского короля, была сестрой Маргариты: она наводнила свой двор, к несчастью для своего мужа, прованскими родственниками и друзьями. Маргарите же, которая могла наделать много зла, приходилось сдерживать свои порывы; она дрожала перед своим «сеньором»[858].