Если иметь в виду только те, которые в нем обозначены, то мы видим, что Филипп-Август в этот критический год, когда он пускался во все тяжкие, располагал 197 000 парижских ливров, считая в том числе и 59 000 ливров, почерпнутых из его военной казны[695]. После присоединений, сделанных за счет Иоанна Безземельного, доходы значительно увеличились, и король восстановил свои запасы. Отказанные Филиппом-Августом по завещанию 1222 г. суммы на дела благочестия — Иерусалимскому королю и рыцарским орденам, на обязанности которых было защищать Святую Землю, людям, относительно которых он боялся, что обидел их, бедным и церкви, — а также суммы (гораздо менее значительные), которые он завещал членам своей семьи и своим приближенным, составляют, в деньгах и в драгоценностях, 419 600 парижских ливров, не считая суммы, размеров которой мы не знаем, но, без сомнения, очень значительной, которую он оставил своему преемнику на защиту своего королевства[696]. Это был плод благоразумия и бережливости, а также противодействия, которое он оказывал проектам рискованных предприятий.

Относительно финансов Людовика VIII у нас имеется два документа: во-первых, завещание — общий итог отказанных сумм 105 000 ливров, остальное было завещано наследнику; затем общий счет ко дню сретения 1227 г., представленный через три месяца после его смерти, итоги которого известны: доходов 53 729 ливров 14 су, расходов 37480 ливров, остаток 16 249 ливров 14 су и излишков, остающихся в кассе, 123 898 ливров 16 су. Положение к моменту вступления на престол Людовика IX было, таким образом, вполне удовлетворительно.

Нам кажется очевидным, что Людовик Святой, хотя и избегал расходов на роскошь, не был, однако, слишком благоразумным финансистом[697]. В конце своего царствования он был озабочен исключительно спасением своей души, необходимостью вернуть неправильно взятое, приготовлениями к крестовому походу. Пресловутая реформа парижского превотства, характер которой долгое время был так плохо понят, показывает нам, что расходы, возложенные на парижское превотства, беспрестанно увеличивались, между тем как доходы оставались без изменений, так что никто не хотел брать на откуй этого превотства: пришлось поручать его простому подотчетному служащему, а недостаток доходов стал с этих пор пополняться казначейством[698]. В своем завещании 1270 г., сделанном в Париже перед отправлением в Тунис, Людовик Святой прежде всего распределяет сравнительно умеренную сумму, около 20 000 ливров, между своей женой, королевой Маргаритой, религиозными учреждениями, богадельнями, бедными и своими служащими и заявляет, что он не знает, достаточно ли он оставляет денег для выплаты всех этих отказанных сумм, что не мешает ему, однако, сейчас же после этого завещать 10 000 ливров своей дочери Агнесе, а то, что остается, королевскому наследнику. Этот акт обнаруживает не только скудную наличность казначейства, но и малую заботу о точности, и является, до своему презрению к случайностям, прямой противоположностью завещанию, в то же самое время составленному с такой осторожностью Альфонсом де Пуатье[699].

Как бы то ни было, королевская власть, располагающая организованной администрацией и снабженная достаточными средствами, оказывалась способной к действию. И действительно, в течение этого периода она быстрыми шагами подвигалась до предназначенному ей пути. Она, правда, истратила часть своих сил на крестовый поход против мусульман, но зато она извлекла выгоду из крестового похода против еретиков, который предприняли и почти довели до конца, как это мы увидим, другие.

Король Франции, писал певец Деяний Людовика VIII, «во всякое время является щитом церкви»[700]. Короли изучаемого периода, Филипп-Август, Людовик VIII и Людовик IX, к которым надо присоединить и Бланку Кастильскую, были верными служителями католической церкви, хотя и защищали против нее то, что они считали правом светской власти. Самый суровый из них четырех, наименее способный к мистическим порывам, Филипп-Август, был верующим и пострадал за Христа в Святой Земле; к этой искренней вере присоединялся практический смысл, который позволял ему оценить значение союза между королевской властью и церковью. Современники называли его благочестивейшим покровителем клириков[701] и вложили в его уста следующие слова, сказанные на смертном одре: «Сын мой, прошу тебя почитать бога и святую церковь, как и я это делал. Из этого я извлек большую пользу, и ты тоже получишь значительную выгоду»[702]. Нельзя было истолковать его религиозную политику лучше, чем это сделано в, данной цитате. Определять ее на основании тех мер, которые ему пришлось принять против слишком предприимчивых епископов, и называть ее антиклерикальной, неправильно[703]. Что до Людовика VIII, то он умер ВО время крестового похода против, еретиков. Его жена Бланка Кастильская, которая в политике играла первую роль и как регентша, и как королева-мать, отличалась строгим благочестием. Она соединяла набожность с суровой непримиримостью по отношению к епископам, проявлявшим слишком сильный дух независимости[704]. Но в самом начале этой главы мы должны остановить наше внимание особенно на личности Людовика IX. Этот святой зашел много дальше даже Филиппа-Августа в деле защиты прав светской власти. Очень важно найти объяснение тому, каким образом и вследствие каких глубоких причин этот дух сопротивления, который было бы, впрочем, неправильно называть «мирским», мог уживаться с самым горячим благочестием и с самой смиренной почтительностью по отношению к церкви. Тогда только мы действительно поймем, что представляла собой религиозная политика Капетингов на высшей точке развития феодальной монархии.

Людовик IX[705] происходил ют отца, которого прозвали Львом, и оба его деда — Филипп-Август и Альфонс Благородный, были люди храбрые. С материнской стороны он был правнуком, властной Алиеноры Аквитанской, и великого короля Англии Генриха II. Сложившийся под влиянием своей матери Бланки, он сделался энергичным человеком. Сам он имел темперамент нервный, вспыльчивый и обладал твердой волей; он был храбрым рыцарем и королем, который умел сурово наказывать. Он жаловался, подобно многим другим мистикам, что не имеет дара слез и не может во время молитвы «поливать сухость своего сердца». Это не был святоша: он не любил ханжей и чувствовал отвращение к лицемерию. В его обращении с окружающими по изображению его друга, сира де Жуанвиль, проявлялась шаловливая веселость. У него был, после возмужалости, продолжавшийся несколько лет период блестящей молодости, и все восхищались этим прекрасным рыцарем, стройным, высокого роста, с ангельским лицом и грациозной фигурой. Жуанвиль рассказал нам, как он прятался от своей матери, чтобы нежничать со своей молодой женой, Маргаритой Прованской. Но он был целомудрен и имел душу чистую, белую, как лилия. Он был воспитан в духе экзальтированной религиозности и усвоил себе привычку ко все более и более суровым приемам умерщвления плоти. Он боялся, что все еще недостаточно любит своего спасителя, недостаточно страдает за него. Он лишал себя земных радостей, заставлял бичевать себя железными цепочками, ухаживал за нищими и больными, предпочитая таких, которые возбуждали особенное отвращение. Изнуренный постом, и бдением, кроме того зараженный болотной лихорадкой, которую он схватил в Сентонже во время войны с англичанами в 1242 г., он чуть было не погиб в 1244 г., и мысль о близкой смерти, без сомнения, немало способствовала тому, что он сделался аскетом. Еще не достигши сорокалетнего возраста, блестящий рыцарь стал лысым, сгорбленным, хилым. Одевался он теперь как священник, и народ в Париже называл его Frater Ludovicus. Но его набожность все время оставалась осмысленной; его вера основывалась на глубоком знании священного писания; и обедням, которые его кузен, король Англии, выстаивал по нескольку сряду, одну за другой, он предпочитал продолжительные размышления, чтение священных текстов, проповеди, рассуждения о нравственности со своими приближенными.