Союз между Капетингами и духовенством был давнего происхождения. Великой новостью в конце ХII в. явился их союз с низшими классами населения, в особенности, с горожанами.

Крестьянское население, подвергавшееся презрению и грубому обращению со стороны знати, высмеиваемое жонглерами, не могло рассчитывать на то, чтобы поднять свое положение при помощи церкви, и на защиту с ее стороны; она сурово управляла своими владениями, неохотно отпускала на волю своих се рвов и ничего не могла поделать против насилий феодалов. Королевская же власть имела возможность сделаться популярной в самом сердце страны, покровительствуя крестьянам, что и сделает в будущем Людовик Святой. Но и на протяжении рассматриваемого нами периода она не вполне пренебрегала этим источником обаяния и выгоды[500]. Подтверждение ею отпусков сервов на волю всегда придавало этим отпускным грамотам во всем королевстве особую силу. Людовик VII в одной своей хартии, помеченной 1152 г., объявил, что «именно королевскому величеству подобает поднять сервов снова на положение свободных». Он не часто это делал, но он отказался по отношению к своей орлеанской епархии от «права мертвой руки» (droit de mainmorte), называя его в высшей степени тягостным. Впрочем, весьма вероятно, что сделал он это недаром. В своих же интересах, само собой разумеется, основывали Людовик VII со своим сыном «новые города» (villeneuves), в которых многие беглые сервы могли поселиться и пользоваться привилегиями, часто очень обширными. Знаменитые кутюмы Лорри, пожалованные Людовиком VI, были подтверждены обоими королями и дарованы многим деревням как в королевском домене, так и в церковных владениях[501]. Многие акты Филиппа-Августа в первой части его царствования были изданы в пользу деревенских общин[502]. Чаще всего здесь дело идет о деревнях, которые аббатства не могут защитить от разорения. Король берет их под свою защиту и присоединяет к короне ценой известных платежей, или же его даже принимают как совладельца: он ставит там своего прево[503]. Эго симптом, характерный для смутных времен: общее отсутствие безопасности: оказывается к выгоде короля, ставшего способным защитить угнетаемых.

Союз с богатой буржуазией, образовавшейся уже столетие назад, представлял еще более прямую выгоду. Этот союз уже начинает намечаться во времена Людовика VII[504]; он жалует или подтверждает хартии вольностей, поощряет учреждение коммун в церковных владениях, и мысль, что епископские города, в которых существует коммуна, являются городами короля, приписывается именно ему. Но очень часто он бывает нерешителен, колеблется, принимает сторону церкви против горожан и не хочет учреждать коммун в своем домене[505]. Кажется, будто он испытывает такое же отвращение к независимости горожан, какое она внушала церкви. Филипп-Август занял в этом отношении более решительную позицию. В первые двадцать лет его царствования появилось много хартий, которыми он подтверждает и увеличивает привилегии свободных городов (villes de franchise) в своем домене и вне его[506]. Но особенно поразительным фактом является признание им коммунальной независимости. Меры, которые он принял в пользу некоторых аббатств против их горожан, или же отмена хартии Этампа[507] в королевском домене были фактами исключительными: с 1182 по 1188 г. он учредил коммуну в Шомоне, Понтуазе, Пуасси, Монтрейле[508], а вне своего домена он восстановил коммуну в Сансе[509] и утвердил коммуны в Суассоне, Нуайоне, Бовэ и Дижоне[510]. После присоединения Артуа, Турнези и части Вермандуа он за время с 1188 по 1197 г. подтвердил или дополнил хартии Турнэ, Сен-Рикье, Амьена, Гедена, Арраса, Сен-Кантена, Мондидье, Бапома и Руа[511]. Многие из этих коммунальных хартий вскрывают нам мотивы, которые руководили Филиппом[512]. Он заявляет, что действует из любви к жителям города, и нет основания сомневаться в его склонности удовлетворить класс буржуазии, в которой он чувствует надежную опору. К тому же он извлекает из коммуны доходы взамен своих уступок[513]. Но, главным образом, он, зная, что они вооружены для своей собственной защиты, налагает на них военные обязанности. У них есть милиция, и они обязываются приходить к королю на помощь: «Каждый раз, — говорится в хартии города Турнэ, — когда мы будем посылать для нашей службы сержантов наших коммун, люди Турнэ пошлют на нашу службу триста хорошо вооруженных пехотинцев, если мы или наши преемники потребуем их; если мы направимся с нашим войском в Арруэз, вся коммуна Турнэ должна явиться перед нами[514]. Было замечено, что города, которым удалось получить коммунальные хартии от Филиппа, почти все расположены на границах королевского домена. Это были защитные посты, и городские милиции являлись их прикрытием. В 1188 г. коммуна г. Манта, близ нормандской границы, остановила англичан и тем спасла Париж[515].

Париж никогда не имел коммунальной хартии, а в XII в. в нем не было муниципального самоуправления даже в зародыше. Римская Лютеция сделалась в эпоху Каролингов сельским бургом. Но выйдя в XI в. из периода чисто земледельческого, Париж приобрел в течение XII в. все черты большого города. Его отношения с королями Людовиком VII и Филиппом-Августом очень знаменательны и отмечают новый этап в истории монархии. На них следует нам остановиться[516].

Несмотря на опасную близость к нормандской границе, Париж стал столицей королевства. Эго окончательное предпочтение было ему обеспечено благодаря его промышленному и торговому развитию. Соседство с большими и богатыми аббатствами — Сен-Дени с его ярмаркой Ланди, Сен-Жермен-де-Пре, которое имело тоже свою ярмарку, Сент-Женевьев, Сен-Виктор — вызвало в нем появление промышленности. Могущественная корпорация «Купцов по воде» (Marchands de l'Eau), зародыш будущего муниципалитета, находится в постоянных сношениях с купцами Руана, а через них с морем. В Париж начинают стекаться чужеземцы. Пути между северными областями и ярмарками Шампани, с одной стороны, Орлеанэ и югом — с другой, проходили через Париж. Деловые люди и богомольцы скоплялись здесь, многие из них остаются и делаются родоначальниками городских семей, из гостей превратившись в коренных горожан, рядом с прежним населением из сервов. Уже выделяются семьи, которые впоследствии образуют муниципальную аристократию.

Остров Старого Города (Cité) составлял лишь незначительную часть столицы Людовика VII и Филиппа. От окружавшей ее стены на правом берегу, которую начали сооружать с 1190 г., мы еще и теперь гложем видеть кое-какие следы, если, перейдя малый двор Лувра, мы выйдем на улицу Этьена Марселя, а потом вернемся по улице Фран-Буржуа и мимо лицея Карла Великого; на левом берегу, где ограда стала строиться только в 1209 г., сохранилась часть стены Филиппа-Августа позади лицея Генриха IV и в окрестностях Института[517]. Хотя дома были низкие и было много частных садов, обработанных пространств и пустырей, количество жителей было, невидимому, не меньше, чем в теперешних городах среднего размера. все элементы столицы были здесь налицо. Старый Город (Cité) был центром политическим и религиозным. На западном конце был официальный квартал, дворец (Palais), который тогда уже был центром Curia regis и законников. На другом конце собор Нотр-Дам, хоры которого были закончены в конце царствования Людовика VII, возвышался своей белой громадой среди лабиринта маленьких улиц. Там уже можно было встретить копошившуюся толпу преподавателей и студентов, французских и иностранных, столь многочисленных, что они не могут найти себе квартиры. По ту сторону Малого Моста (Реtit-Pont) на левом берегу находится квартал, где говорят по-латыни. Школ так много, учителя пользуются такой известностью, что Филипп-Август дарует им корпоративные привилегии. Парижский университет будет официально признан лишь позднее[518], но потенциально он уже существует. У входа на мост Менял и на правом берегу — деловой квартал, с его лавками менял, производством предметов роскоши, торговлей продовольственными продуктами, рынками, речным портом, загроможденным лодками. По ту сторону двенадцати ворот Парижа расположены его окрестности, густонаселенные, хорошо обработанные, жители которых на два лье кругом участвуют в некоторых привилегиях и некоторых повинностях парижских горожан.