«Перелетная стая, — промелькнуло у Карла. — Поднялись с прошлой стоянки на рассвете. Устали. Интересно, когда двинутся дальше и куда?»
Ответ не заставил себя ждать. Еще резче посвистывая и пощелкивая, птицы снимались с веток и носились вдоль аллеи, подхватывая кто пушинку, кто сухой стебелек, кто комочек глины. Через миг гомон сосредоточился у верхушек стен, под самым краем крыши, где ласточки гнездились каждое лето. Они всё успевали сразу: и собирать строительный материал, и чинить старые гнезда, и закладывать новые, и даже кое-где слегка подраться, наспех, между делом. В мельтешении узких черных телец, раздвоенных черных хвостиков и острых крыл Карл выхватил глазом мимолетную схватку за место под крышей.
— О, да они тузят друг дружку… Смотри-ка, и не подумали отдохнуть с дороги…
Вернувшись к матери, Карл поспешил рассказать о неожиданном открытии.
— Молодец, — улыбнулась она, — сам разобрался. А ведь люди давно заметили и трудолюбие, и хлопотливость этих пташек. Чтоб неумные ребята не разоряли ласточкина дома, их даже пугают: «Не тревожь ее гнезда, а то все лицо веснушки обсыплют…»
По составу комнатного зоопарка можно было все же судить, какие объекты исследования он выберет в будущем: в основном рыбы и беспозвоночные. Впрочем, возможно и другое объяснение: не каждое существо приятно в роли обитателя дома, хотя родители, в особенности мать, проявляли неисчерпаемую снисходительность к увлечению младшего сына.
Карл упоенно читал сам и любил слушать чтение других, запоминая то, что так или иначе касалось животных и их повадок.
Однажды все собрались у стола: старый друг семьи, смелый борец против мракобесия церковников, швейцарский писатель, поэт и художник, автор «Зеленого Генриха», «Мартина Ниландера» и других сочинений Готфрид Келлер прислал новую повесть.
Примостившись в уголке, Карл слушал сказание о «Трех праведных гребенщиках». Мать читала главу, в которой описывались переживания Иоста, размышлявшего о своей незадачливой судьбе. Хозяин его прогонял. Что делать? Куда деться?
Иост «…перевел глаза на участок стены подле самого его лица и стал рассматривать мелочи, которые рассматривал уже тысячи раз, когда поутру или вечером, но еще засветло нежился в постели, наслаждаясь сознанием, что это удовольствие бесплатное. Там в штукатурке было попорченное место, напоминавшее ландшафт с горами и озерами, а кучка крупных песчинок казалась группой блаженных островков. Дальше торчала длинная щетинка, выпавшая из кисти и застрявшая в голубой клеевой краске. Прошлой осенью Иост нашел остаточек этой краски и, чтоб добро не пропало даром, покрасил ею участок стены, то самое место, возле которого он лежал в кровати, на большее не хватило материала. По ту сторону щетинки виднелось возвышеньице — подобие крохотной горки, от которой на блаженные острова через щетинку падала нежная тень. Над этой горкой Иост размышлял уже целую зиму. Ему казалось, что прежде ее здесь не было. Когда же он сейчас стал искать ее своим сонным, грустным взглядом, он вместо нее нашел незакрашенное пятнышко. Но как же он изумился, увидя, что горка не только переместилась подальше, а шевелится, как бы собираясь продолжить путь. Иост подскочил, словно увидел некое чудо, и убедился, что перед ним не что иное, как клоп, которого он минувшей осенью нечаянно замазал краской, когда тот сидел на стене в полном оцепенении. Теперь же, согретый весенним теплом, клоп ожил и в эту минуту хлопотливо полз вверх по стене, показывая голубую спинку.
Иост растроганно и изумленно следил за ним. Пока клоп полз по голубому участку стены, его почти нельзя было отличить от нее, но когда он выбрался из окрашенного места и последние засохшие брызги краски остались позади, славная небесно-голубая букашка стала ясно выделяться на более темном фоне…»
Каждый слушатель запомнил в истории о «Трех праведных гребенщиках» свое, в память Карлу конечно же врезалось место о клопе, ожившем под весенним теплом. И когда Готфрид Келлер посетил старый дом на берегу Вольфгангзее, Фриш почтительно демонстрировал ему богатства своего музея, а показывая в ящике полужесткокрылых — цимекс лякториус, позволил себе пошутить:
— А это тот, которого наблюдал Иост из «Трех праведных гребенщиков».
2
Изучение живой природы — занятие не новое, но никогда не станет старомодным. Вот почему и в наши дни, дни стремительного прогресса науки и техники, люди продолжают изучать насекомых, как делали это, к примеру, в прошлом столетии, когда жил и работал Фабр, автор знаменитых «Энтомологических воспоминаний».
В бытность свою учителем в Авиньоне он преподавал физику, химию и черчение, а свободное время проводил за городом, окруженный школьниками. Они были первыми его добровольными помощниками в охоте за насекомыми.
Возвращаясь в город после очередной экскурсии, Фабр рассказывал спутникам, как узнать, получится ли из тебя натуралист. Позже он изложил эту беседу в одной из глав «Энтомологических воспоминаний».
«Вот ты идешь с такой прогулки, как наша. На плече — тяжелая лопата. Поясницу ломит. Ничего удивительного: полдня просидел на корточках. Солнце напекло голову, глаза воспалены, мучит жажда. Впереди еще километры пути по пыльной дороге. И все же внутри тебя что-то поет. Почему? Да потому, что в коробке, лежащей в заплечном мешке, ты несешь жалкие обрывки оболочки какой-то облинявшей личинки. Да! Внутри тебя что-то поет. Ты пел бы от радости во всю глотку, если бы только она не так пересохла, да если бы не боялся, что случайный встречный примет тебя за подвыпившего, а то и за дурачка… И когда это так, — заканчивает Фабр, — не сомневайся, продолжай начатое: тебе кое-что удастся выяснить для науки. Но предупреждаю: не думай таким образом сделать карьеру, нажить богатство, приобрести славу. Наука — далеко не самый легкий путь и совсем не наиболее верный способ преуспеть в жизни…»
Пожалуй, важнее всего в словах Фабра — предупреждение тем, кому кружит голову пьянящая перспектива неизменных удач, многоцветная радуга великих открытий, громких побед, признания, почета, богатства, власти над умами и сердцами.
«Какие труды утомительнее, — восклицал великий Линней, — какие исследования более трудоемки, чем ботанические! И кто бы решился посвятить себя им, если б не могучее очарование, притягивающее нас в эту область с такой силой, что любовь к растениям, оказывается, превосходит любовь к самому себе! Думая о судьбах ботаников, я, честное слово, колеблюсь, к кому отнести их: к ученым мудрецам или к безумцам…»
Линней, смертельно больной, услышал от навестившего его друга ошеломляющую весть: в Готтембурге, в палисаднике одного из горожан, растет настоящий чайный куст!
«— Не может быть! — приподнялся с подушки старый ботаник. — Живое чайное дерево у нас? Я совсем слаб, но если действительно так, право же у меня найдутся силы пешком отправиться в Готтембург, чтобы своими руками вырыть куст и принести его сюда, в Упсалу! Живое чайное дерево в Швеции!..»
Прочитайте дневник плавания на «Бигле» великого Дарвина или его журнальные статьи. Автор теории естественного отбора, рассказывая о животных или растениях, не скупится на пышные эпитеты: «поразительный», «очаровательный», «сверкающий», «невероятный» — фейерверком срываются с кончика его пера. А письмо о цветке орхис? Эта ода красоте и изяществу заканчиваемся признанием: «Никогда в жизни не видал ничего, что могло бы сравниться с живой прелестью Орхидеи!»
В другом письме Дарвин рассказывает об орхидее, которая росла в маленькой садовой тепличке в Дауне:
«Право, я почти потерял голову от нее. Ни с чем не сравнимо счастье наблюдать за тем, как начинает увеличиваться в размерах ее молодой цветок, еще ни разу не посещенный ни одним насекомым. Это чудесные создания, и я, краснея от удовольствия, мечтаю об открытиях, которые мне, может быть, удастся здесь сделать…»
Сын Дарвина Френсис вспоминал:
