Статью уже на следующий день перепечатали сотни газет — в столице и провинции. Рухнула стена, отделявшая безвестного еще вчера натуралиста от миллионов сограждан.

Еще несколько недель прошло. Утром 3 апреля ворота Гармаса распахнулись перед приезжими со всей Франции, перед жителями Сериньяна и окрестных ферм. В шумной толпе крестьян и ремесленников, фелибров и служащих из Оранжа, Карпантра, Родеза и Авиньона самым счастливым был слепой Мариус Гиг.

— Какой праздник для мусю Фабра! —все повторял он сериньянскому письмоносцу, который тоже, конечно, пришел, но на этот раз без обязательной своей рыжей сумки…

Но на площадке около розового дома с зелеными жалюзи были не все, кому здесь следовало быть.

Только вчера закончилось празднование открытия океанографического института в Монако. Помните, много лет назад Фабр писал: «На берегах океанов устраивают с большими затратами станции и лаборатории»? И вот не станция, а институт. Здесь, невдалеке от знаменитого казино, собрались гости из Парижа, делегации академий Европы и Америки. С прибрежных скал смотрит в море широкими окнами восьми этажей новый дворец науки. Мраморные ступени ведут в вестибюль, где светятся отлитые из цветного стекла медузы и морские звезды, красуются на мозаичных картинах рыбы, моллюски, иглокожие. В пол нижнего этажа врезаны окна из толстого стекла. Их лижет прибой.

Днем экскурсии в лаборатории, морские прогулки, вечером концерты самого Сен-Санса.

Институт не только пышен, он оборудован по последнему слову исследовательской техники. Еще нигде, ни в Европе, ни в Америке, нет таких аквариумов, таких тралов, таких микротомов… Работать здесь почтут за счастье самые заслуженные зоологи и ботаники моря, начинающие ученые будут мечтать хотя бы о практикуме в этом святилище океанологии.

Что удивительного, если некоторые из приглашенных на праздник в харчевню в Сериньяне не попали туда? К тому же, когда экспресс из Монако в Париж на миг остановился в Оранже, откуда еще предстояло ехать на лошадях, здесь лил дождь. Дожди в этих местах, мы уже знаем, необузданны, льют без передышки. Не все, кого ждал Легро, сошли с поезда…

Чествовали Фабра в том самом кафе, которое он отказался посетить, избранный в советники мэрии. Теперь он ехал сюда в ландо, присланном из Оранжа. Ему уже не пройти от Гармаса до центра деревни. За ландо медленно двигался кортеж. Муниципальный оркестр исполнял лучшие свои номера, даже торжественный марш из «Аиды». Мариус Гиг на барабане старался вовсю.

И за столом Фабр не снял фетровой шляпы. Он сидит, скрестив руки на груди; в петлице сюртука не видно орденской ленточки, глаза прищурены, на губах усталая усмешка. Академик Перрье произносит приветствие, в котором выражает свое личное восхищение примером жизни Фабра.

Потом выступают члены комитета, читатели «Сувенир», друзья оглашают поздравительные телеграммы и письма. Ростан приветствует «Вергилия насекомых»; Роллан кланяется «доброму магу, знающему язык бесчисленных созданий, населяющих поля»; Мистраль восклицает: «Я всем сердцем с вами, кто чествует одну из самых ярких знаменитостей Франции, великого ученого, делом которого я восхищен, человека, заставившего нас опуститься на колени в траве». Фабр хмурится и утирает глаза.

Так слава, и настоящая, и ее незаконная сестра, о которой писал Метерлинк, одновременно вступили в Гармас. Двери дома перестали закрываться. Вереницы поклонников и зевак потянулись в Сериньян. Художники добивались разрешения писать Фабра, фотографы и операторы кинофирмы «Патэ» снимали его в саду, в лаборатории. За один год после юбилея Делаграв продал «Сувенир» больше, чем за двадцать предшествовавших лет. Из Фабра сделали сенсацию. Одним из первых это отметил сериньянский почтальон.

Словоохотливый рыжебородый крепыш с кожаной сумкой через плечо и неизменной суковатой палкой в руке стал ежедневно являться в Гармас и, выкладывая из сумки письма, открытки, пакеты с книгами, подчас весьма увесистыми, ожидая, пока Аглая распишется в книге заказных отправлений и нальет ему кружку сидра, находил время выговориться:

— Смотрите, пожалуйста, за один день мусю Фабр получает теперь корреспонденции больше, чем все селение за месяц! И я же вижу, что за почта приходит. Вся Франция, Париж. А сколько из Англии шлют! И то маркиз де Барончелли-Явон, то граф д'Авенель, то главный префект Роны Шевеб… Сколько лет таскаю на себе сумку, еще не было в ней столько писем от разной знати. И когда можно успеть все это прочитать?.. Спасибо, дочка, за сидр, он у вас лучше, чем у других… А ваш Булль самая умная собака во всем не то что селении, во всем Воклюзе…

Это было только началом. С легкой руки некоторых газет во всей Франции стали печатать статьи, мрачными красками живописующие бедность «бывшего школьного учителя, посвятившего себя букашкам». Отовсюду начали стекаться пожертвования, подарки. Кто-то прислал из Пруссии несколько пфеннигов. А «Берлинер тагеблатт» заявила: «Если потребуется, Германия оплатит долг славы, по которому отказывается платить Франция…» Напомним: это было в 1910—1911 годах, близилась война, отношения между Францией и Германией быстро ухудшались.

С протестом против оскорбительной благотворительности выступил Мистраль. Ростан напечатал стихотворную прокламацию: «Франция, ты должна для него сделать все, что должна!». В парижских газетах появилось письмо Фабра. Оскорбленный тем, что его нищета выставлена на всеобщее обозрение, он просил: «Дайте мне спокойно дожить последние дни!..»

Аглая заполняла почтовые бланки, возвращая переводы тем, кто указал обратный адрес. Рыжебородый письмоносец озабоченно переспрашивал:

— Вы хоть относите почтовые расходы за счет этих непрошеных благодетелей? Иначе они вас разорят…

Деньги, поступавшие от безымянных жертвователей, распределялись среди нищих, и толчея в доме еще больше возросла.

Когда восьмидесятилетнему Фабру установили пенсию, никто не хотел верить, что до того ее не было.

«Конечно, — писал Легро, — положение Фабра перестало быть трагическим… Но как не пожалеть, что его не освободили от материальных забот хотя бы лет двадцать назад».

Однажды почтальон торжественно извлек из своей сумки огромный конверт с жирно напечатанными в левом верхнем углу четырьмя словами: «Институт Франции. Академия наук». И над ними — изображение головы молодой женщины с тугой косой, выбивающейся из-под странного головного убора.

Это было поздравление с присуждением Фабру премии Женье, уже второй.

Полученный им поздравительный адрес Академии наук, в котором он был назван «корреспондентом Академии», ввел позже в заблуждение некоторые энциклопедические справочники, в том числе и французские, которые, как бы задним числом поправляя очевидную несправедливость, утверждают и поныне, будто Фабр был не только членом-корреспондентом Академии, но и лауреатом Нобелевской премии по литературе. И то, и другое неверно. Фабр не стал членом-корреспондентом даже тогда, когда Академия учредила специальные вакансии для ученых, живущих в провинции. Не пришлось ему щеголять в шляпе с пером и в зеленом мундире, при шпаге с перламутровой ручкой. Но поэт и академик Жан Ростан совместно с М. Метерлинком и Р. Ролланом действительно выдвигали кандидатуру Фабра на Нобелевскую премию по литературе, свидетельством чего остались великолепные ростановские сонеты, присланные им ученому.