Считается, что Шанкарачарья построил все места паломничества в Индии, раскинувшиеся по всему континенту от Гималаев до мыса Коморин. Вероятно, он полагал, что само совершение паломничеств придаст Индии определенное религиозное и политическое единство. В любом случае, год за годом, индусы с севера спускаются на юг, чтобы совершить омовение в водах трех древних морей, сливающихся у мыса Коморин, а дравиды с юга поднимаются до снегов Гималаев в поисках святилищ Шивы и Вишну. Не имея единого языка, разделенная глубокими политическими противостояниями, Индия объединена только социальной системой и религией Хинду. Никто не знает, что произойдет, когда технологическая революция окончательно растворит древнюю теократическую структуру. Неясно, найдется ли новый элемент, столь же влиятельный, сколь и древняя духовная традиция индуизма, способный удержать вместе разнообразные регионы Индии, сохраняя подспудную связь.
Пока мы одолевали подъем, река спешила вниз по всё более крутым косогорам, пробивая русло среди массивных льдин. Всякий раз, как я пил из реки, зачерпывая воду пробковым шлемом, я замечал, насколько холоднее она делается. Наконец, мы достигли очень крутого обрыва, одолеть который нам предстояло по изгибающейся зигзагами тропке, проходящей через сосновый лес. Это место носит имя Писсу Шати. В Гималаях растительность взбирается на внушительные высоты, в отличие от почти голых Анд. И гималайский воздух тоже далеко не такой разреженный, как в Андах.
Всё же, восхождение было чрезвычайно сложным. Совсем небыстрым шагом я пробирался вперед, почти не замечая ни драматичных перемен ландшафта вокруг, ни даже реки Лиддер в шестиста метрах под нами. К этому времени мы поднялись с двухсот семидесяти до трех тысяч шестиста метров, и лошадкам приходилось останавливаться едва ли не на каждом шагу. Наконец, мы достигли вершины; оказалась, что она сплошь поросла мелкими светло–голубыми цветочками — казалось, в полуденном свете порхают мотыльки.
Тени стали уже очень длинны; на вершине обосновались группы паломников, решивших остановиться тут на ночь. На валуне у края бездны стоял монах в шафрановой мантии, опираясь на посох и вглядываясь в краски заката. Он был совершенно поглощен молитвой, или, может быть, мечтами, а тело его, как лист, трепетало в порывах ветра.
Наконец, уже в темноте мы подошли к озеру Шешнаг. Растительности здесь, на высоте четырех километров, не было совершенно, и соседство ледяных пустошей ощущалось очень явственно. На берегу озера уже была чья–то стоянка, я смог лишь смутно разглядеть очертания нескольких палаток, расслышать звон колокольцев и блеяние мулов. Время от времени я улавливал и голоса, настойчиво повторявшие громкие слова молитвы. Язык был совершенно диковинным, я уверен, что никогда прежде не слышал ничего подобного.
В свете костра мои компаньоны поставили палатку, и Камала приступил к приготовлению ужина. Между тем я прошел к берегу озера, желая застать восход луны над горами. Я ждал долгое время, но ничего не происходило; наконец, бледно–серебряный свет, озаривший ледяные пики, пролился на озеро. Это зрелище ошеломило меня. Эту же самую сцену я видел раньше — на краю мира, в Антарктике. Такое же озеро — оазис, скрытый посреди ледяных пустошей. Луна мягко и безмолвно проливала сияние на глетчеры, окружавшие озеро, а льдистые вершины гор, казалось, излучают уже знакомую мне полярную ауру вечности и смерти. Она окутала весь пейзаж передо мной, ласкаясь со сверхчеловеческой любовью, делая вид чрезвычайно соблазнительным, рождавшим глубочайший интерес. Величайшая тайна сохранялась. Для чего я пришел на эти странные высоты? Кто побудил меня взбираться по ледяным тропам? Воды озера оставались недвижными, не подав совершенно никаких знаков, лишь отражая неземной свет луны.
Наконец я возвратился к палатке. Повсюду вокруг паломники пели старые песни южных долин и пустынь центральной Индии. Нужна храбрость, чтобы петь на этих мертвых высотах, где песне могут внимать только боги олимпийского льда.
Проснулся я в четыре утра. Луна уже скрылась, и было совершенно темно; но мы должны были начинать последний этап путешествия к Амарнатху. Холодный и пронизывающий ветер заставил меня плотно укутаться пледом. Камала сообщил, что остается здесь, а моим новым проводником будет погонщик пони Моханду. Так вчетвером мы прошли два или три часа в совершенной темноте, но примерно к семи первые лучи солнца показались над склонами: уже совершенно голыми, безо всякой растительности. Время от времени я замечал мохнатых зверьков, провожавших нас взглядами круглых глаз и пронзительно посвистывавших — это были сурки. Солнце поднималось выше, и воздух потеплел, так что я смог, наконец, сложить плед, хотя каракулевую шапку предпочел не снимать. Как раз перед полуднем мы взобрались на плато со множеством родников. Обычно караваны останавливались здесь на ночь, но я торопился к вершинам. Мы задержались только чтобы напоить пони. Я заметил группу босоногих горских женщин, спустившихся к нам навстречу. Их потрепанные непогодой лица выглядели уставшими, но глаза были полны любопытства. Наконец, мальчик Абдулла справился с водопоем и, подойдя к одной из лошадок, поцеловал ее в лоб. Мы пустились галопом, потому что должны были достигнуть Амарнатха ранним вечером.
Вскоре мы приблизились к высочайшей точке нашего путешествия, перевалу Махагунус, лежащему на высоте приблизительно четырех с половиной километров. Здесь пони должны были идти осторожно, подъем был очень сложным. Мы встретили еще одну группу горских женщин, собравшихся у камней в стороне от тропы, так же следивших за нами любопытными взглядами. Абдалгани дал мне луковичку, объяснив, что она полезна для пребывающих на высокогорьях. Он забыл, что я привык к разреженному воздуху в Андах.
Но худшая часть путешествия всё еще ждала нас впереди. Тропа становилась всё круче и уже, огибая высокий пик — с другой стороны открывался крутой обрыв в несколько километров высотой. Здесь Моханду остановил пони и знаком велел спешиться: продолжать подъем верхом было невозможно. Отсюда нам нужно было шагать пешком, и само восхождение было пугающим. Я избегал того, чтобы смотреть в бездну, боясь приступа головокружения, и зная, что запросто могу погибнуть, один раз неловко поставив ногу. Неожиданно я увидел группу мужчин, спускавшихся нам навстречу. У них были длинные бороды и красные мантии, в руках они держали походные посохи. Они спускались так стремительно, что казалось, просто скользили по поверхности; их лбы были отмечены горизонтальными белыми линиями, что отмечало их принадлежность к культу Шивы. Не приложу ума, как они прошли мимо меня, ведь ширины тропки едва хватало для одного человека. Но всё же, как–то они прошли по краю пропасти, я успел заметить только их застывшие и остекленевшие взгляды. Еще они показались безмерно радостными: ведь они возвращались из Амарнатха, и, спускаясь с горы, распевали санскритские имена Бога: тысячу и одно.
Наконец, в последнем усилии мы одолели еще один поворот и прошли перевал, оказавшись на противоположном склоне горы. Теперь нам предстояло пересечь поля глетчеров. Лед сверкал под солнцем, воздух был чист и тонок. Чуть погодя мы встретили еще одного странного незнакомца, очевидно, свами; у него была кудрявая борода, а одет он был в мантию шафранового цвета. Когда он увидел, с каким трудом я шагаю по глетчеру, он приблизился и, ни слова не сказав, помог мне. Мы приближались к лику горы, теперь вздымавшейся прямо перед нами. Вскоре я стал различать нечто: будто бы тень на ее склоне — это и была пещера Амарнатх, легендарное святилище Шивы. Мы подходили ближе, и воздух, казалось, наполнялся множеством острых вибраций, будто звоном тысяч невидимых колокольцев. Тогда я заметил похожих на голубей птиц: они порхали у входа в пещеру, а потом полетели нам навстречу, будто радуясь нашему прибытию. Я стал чувствовать облегчение, будто вес моего тела исчезал. В ярком свете солнца снег оживал, и произносимые святым мантры резонировали в окрестных просторах.
