И последний вариант этого вопроса:

На самом деле Майклз воспроизводит здесь важный спор об этической (и в какой-то мере кантианской) природе социализма Второго интернационала: Лукач вместе с другими, но точнее других, определил ее как моральный императив, который требует от нас создать то, чего нет, а потому нечто не способное, едва ли не по определению, сбыться. Проекция «социализма» как радикальной этической альтернативы наличному порядку практически гарантирует невозможность его осуществления, и не вопреки его убедительности и силе в роли этической критики капитализма, а именно что в соответствии с ней. На эмпирическом уровне (однако Лукач является также красноречивым критиком самой категории этического в мысли Канта) ясно, что, чем более коррумпированным и злодейским является наличный порядок, тем меньше вероятность того, что из него родится нечто хорошее. Лукач верно указывает на то, что у самого Маркса (диалектическая) концепция возникновения социализма из капитализма существенно отличается от данной концепции. Сила марксизма как такового, как его задумывал сам Маркс, состояла в том, что в нем аргумент о желательности социализма (и невыносимости капитализма) сочетался с доказательством того, что социализм уже реализовывался внутри капитализма, что капитализм в некоторых из моментов своей логики уже создавал структуры социализма, тогда как социализм изображался не как идеал или утопия, а как тенденция, постепенно складывающийся комплекс уже существующих структур. Это и есть фундаментальный реализм взгляда Маркса, который иногда передается неверно (в некоторых других отношениях) словом «неизбежность» и в котором можно выявить и исследовать сильную или полную форму того, что Маркс имел в виду под «противоречием». К этому всегда стоит добавлять, что Маркс в этом диагнозе не ошибался, особенно если вместо укороченных апокалиптических пророчеств собственно «Капитала» обратить внимание на долгосрочный прогноз из «Очерка критики политической экономии» (Grundrisse). Если брать лишь одну черту анализа Лукача, сегодня можно признать, что процессы коллективизации заменили рыночный индивидуализм на ряде уровней, вплоть до микроопыта повседневной жизни, что отражается в «молекулярной политике» так называемых новых социальных движений. Эта модель присутствия будущего в настоящем, очевидно, совершенно отлична от попытки «сделать шаг за пределы» наличной реальности, в какое-то внешнее пространство: рабочим коммуны, как отметил Маркс в своей, возможно самой проницательной формулировке, «предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества»[198].

Все дело в том, что системы, даже тотальные, меняются; однако вопрос о тенденциях и законах движения этого изменения сопровождается также иным в какой-то мере вопросом о роли человеческого действия в этом процессе (который, конечно, в силу гегелевской «хитрости истории» может завершиться чем-то совершенно отличным от «задуманного»). Марксово понятие изменения не является в этом смысле совершенно имманентным: даже если у коммунаров нет «идеала», у них есть программа, и их сознание этой программы отражает ограничения, навязанные им той самой ситуацией, которую эта программа призвана решить: «Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить».

Таков, следовательно, настрой, с которым мы должны вернуться к более непосредственному вопросу «рынка» и утопической критики потребления и консюмеризма. Мне кажется очень важным убедить самих себя в том, что, как Майклз неустанно подчеркивает в своей работе, мы уже внутри культуры рынка и что внутренняя динамика культуры потребления является адской машиной, от которой нельзя убежать, разделяя какую-то мысль (или же моральные позиции), то есть она является бесконечным умножением и воспроизведением желания, которое питается самим собой, не имея внешнего и не находя удовлетворения. Это процесс, чью опасную силу можно полнее ощутить в современных социалистических странах, которые пытаются решить базовую проблему производства и распределения самых необходимых и желанных потребительских товаров, не слишком хорошо понимая автономную динамику запускаемой таким образом «культуры потребления», в которую мы погружены настолько, что не можем вообразить ничего другого. Следовательно, этот первый момент ощущения ограниченности тотальной системой, ее замкнутости, которой нельзя избежать даже в воображении — вот что, возможно, поможет снова прочертить более явную линию между «радикализмом» и «либерализмом». Ведь либеральный взгляд обычно характеризуется убеждением в том, что «система» на деле не тотальна, что мы можем улучшить ее, реорганизовать и отрегулировать ее так, чтобы она стала сносной и мы, следовательно, получили «лучшее от обоих миров». Замечательная книга Сьюзен Сонтаг о фотографии является в этом смысле образцовой (ее концепция «вожделения к изображению» родственна представлению Майклза о рынке и потреблении, но также она является важным альтернативным способом обсуждения этого вопроса): ее вывод в отношении современной культуры изображения является классической либеральной рекомендацией, своего рода «диетой» для изображений[199], которую она называет «консервационистским лекарством»: «Если возможен лучший способ для того, чтобы реальный мир включил в себя мир изображений, то он потребует экологии не только реальных вещей, но также экологии изображений»[200]. Однако это решение — главное умеренность! — на самом деле определяется фантазмом альтернативного «радикального» решения, а именно Платона или же полного пуританского запрета на изображения (ее собственный пример — маоистский Китай). Я подозреваю, что подобный глубоко засевший страх — который я в другом месте назвал «боязнью утопии» — также задействован в защите рынка, которая измышляет фантазии об окончательном устранении потребления, образов и желания в тот самый момент, когда социалистические страны сами вплотную приблизились ко всем этим вещам.

Следовательно, я бы сделал вывод, противоположный выводу Майклза: критики потребления и коммодификации могут быть по-настоящему радикальными только тогда, когда они специально включают в себя рефлексию не только проблемы рынка как такового, но, главное, рефлексию природы социализма как альтернативной системы. Если возможность такой альтернативной системы не рассматривается и не теоретизируется в явном виде, тогда я соглашусь с тем, что критика коммодификации неотвратимо стремится к превращению в простую моральную дискуссию, в Kulturkritik в плохом смысле этого слова и в пример «заламывания рук». Дискурсивная гегемония, завоеванная в 1980-х годах тем, что точнее будет назвать тэтчеризмом, а не рейганизмом, сочетала в себе натурализацию ряда экономических догм (бюджет должен быть сбалансирован, производство должно быть «эффективным») с едва ли не поголовно разделяемым теперь убеждением в том, что «социализм не работает», убеждением, которое в основном было утверждено в дискурсивных сражениях (как неустанно доказывал нам Стюарт Холл) и подкреплено распадом всякого четкого представления о том, чем должен быть социализм и как он должен функционировать, особенно в самих социалистических странах. Стоит, однако, подумать о том, что всю эту историю не надо смущенно замалчивать, наоборот, самое время обсудить ее публично. Я говорю все это потому, что вопрос рынка является важнейшим для проблемы построения теории или концепции социализма: в последние годы появились основания для строгого обсуждения рынка в среде левых, в котором в основном, но не исключительно, участвуют западные экономисты-марксисты. Едва ли не самое важное достижение книги самого Майклза заключалось в том, что эта тема неизбежно снова стала вопросом повестки, в том числе собственно культурной критики, которая теперь может стряхнуть с себя свою имманентность и привлечь разнородные материалы дискуссий по экономике и рынку наряду с собственными текстуальными исследованиями[201]. Эти политические вопросы — рынок и социализм — являются, как Майклз замечательно доказывает нам, предельными следствиями, последней ставкой в литературном или культурном анализе такого рода; и было бы странно, если бы мы оставили это поле ему.