«Подрыв» и в самом деле может служить сокращенным обозначением позиции или принципа, разные формы которого Майклз намерен подвергнуть отрицанию: мы уже видели, как на мушку систематически берутся разные идеологии природы, естественного и подлинности (от споров о золоте до политических и экономических позиций относительно «природного богатства», воплощаемого нефтью или зерном). Теперь ясно, что их более глубокий порок состоит в попытке выделить некое утопическое пространство за пределами динамики рынка, каковую можно (по Майклзу) назвать необходимо и конститутивно «нечистой», признать бесконечной «дополнительностью», которая никогда не может познать исполнения (или «удовлетворения») и которая затягивает в себя все остальные виды пространств. Еще одно название для той же самой иллюзорной мечты об ином, нерыночном пространстве — это, конечно, само «производство», которое несколько провокационно отыгрывается во введении, где попытка Шарлотты Перкинс Гилман завоевать автономию посредством производства себя изображается как фантазия, деконструированная ее собственным текстом (так что тексты, видимо, все еще могут «подрывать» или опровергать себя, но в имманентности, которая сильно напоминает деконструкцию Деррида). Однако Майклз ясно указывает на то, что его теоретические враги — не только марксисты и феминистки: континентальные идеологии «желания» также получают свою долю внимания в критике Лео Берсани, которая mutatis mutandis выполнялась бы для Кристевой и Делеза (с «Либидинальной экономикой» Лиотара было бы сложнее). Несложно показать, что сила желания, которая вроде бы должна подорвать жесткие опоры позднего капитализма, на самом деле является именно тем, что, собственно, и поддерживает движение потребительской системы: «„подрывной“ элемент в желании, привлекательный для Берсани, Драйзеру представляется тем, что не подрывает капиталистическую экономику, но учреждает ее власть» (GS 48). Это показательное перевертывание можно, вероятно, прочесть как эпитафию одной из главных политических позиций 1960-х годов, согласно которой капитализм, пробуждая потребности и желания, которые он не может удовлетворить, каким-то образом подорвет сам себя; и, конечно, Майклза в этом отношении надо читать как часть общей системной реакции на 1960-е годы.

Но теперь необходимо подчеркнуть соответствие этой полемики внешне вроде бы более ограниченным позициям «Против теории», где, как мы помним, была проведена двухуровневая атака на «онтологию», а также «эпистемологию» так называемой теории. На онтологическом уровне порок подобного мышления заключается в критической практике, которая пыталась каким-то образом отделить «намерение» автора от собственно текста. Ошибочность такого подхода проясняется затем более философским рассуждением «эпистемологического» уровня, на котором это заблуждение лаконично описывается как попытка «выйти за пределы наших убеждений и встретиться на нейтральной территории с предметами интерпретации» (GS 27). Понятие (или псевдопонятие) «подрыва» указывает в таком случае на иллюзию того же самого типа, относящуюся к «системе» в целом — иллюзию того, что творчество Драйзера, которое является имманентным рыночной системе и ее динамике, поскольку оно состоит с ней в глубоком сговоре, могло бы каким-то образом «выйти за ее пределы», достичь по отношению к ней «трансцендентности» (обычно характеризуемой также в качестве критической дистанции) и действовать в качестве ее критики, а может даже и откровенно политического опровержения. Но это, очевидно, слишком сильное утверждение: у теоретиков «тотальной системы», таких как Фуко, всегда неявно предполагалось, что, если система, как утверждалось, действительно стремится к тотализации, тогда все локальные восстания, не говоря уже о «революционных» импульсах, остаются внутри нее и на самом деле являются производной ее имманентной динамики. Тем не менее сам Фуко все же мог принимать участие в практической работе и одобрять своего рода партизанскую войну с системой. Но также о нем можно сказать, что, поскольку он не верил в «желание», у него не было возможности оценить «искушения» рынка как такового. И тогда именно Бодрийяру пришлось найти наиболее драматичное, «параноидально-критическое» выражение этой дилеммы — в его доказательствах того, как сознательные идеологии восстания, революции и даже негативной критики не просто «кооптируются» системой, но оказываются просто составной частью ее внутренних стратегий, ее функциональным элементом.

В США в восьмидесятые от всего этого осталась, очевидно, лишь критика потребления и критика потребительского общества, которые суть главные противники Майклза (что также объясняет, почему Драйзер становится ключевым вещественным доказательством или полем боя), и его важнейшую сноску касательно этого вопроса стоит процитировать почти полностью:

Если пока оставить самого Майклза, этот пассаж, видимо, может оказаться полезным и применяться как лекарство, поскольку он поднимает специфическую американскую проблему, все еще остающуюся с нами, не пытаясь ее сгладить, а именно проблему отношения между «либерализмом» и «радикализмом». Майклз, собственно, не слишком вежливо указывает на то, что сегодняшние критики, воображающие себя радикалами — на деле просто либералы, во всех слабых и связанных с «заламыванием рук» смыслах этого слова. Соответственно, Майклз предлагает нам возможность «критики/самокритики» важного и даже неотложного типа — в тот момент, когда самоопределения левых оказались в лучшем случае спутанными, если не бесцельными. Его колкие формулировки помогут в этом деле; вот еще одна:

Это тут же приводит нас к дилемме избавления от тотальной системы (которую Майклз здесь переизобретает): как бы эта система ни понималась — как рынок или капитализм, американский характер или же исключительный опыт (американская культура) — сила, с которой она теоретизируется, опрокидывает локальный акт суждения о ней или сопротивления ей изнутри, обнаруживая, что такое сопротивление было просто еще одной чертой самой системы, хитростью или табу на инцест, в ней заранее запрограммированным. Хотя форма этой дилеммы воспроизводит более абстрактную модель «Против теории», конкретная тема, разбираемая здесь Майклзом — это «культурная критика», деятельность, еще сильнее определяемая одним традиционным немецким термином (Kulturkritik), о котором многое сказал Адорно в своем важнейшем программном тексте, с которого открываются «Призмы» и который помещает критические императивы Майклза в гораздо более широкие рамки, поднимая вопросы, которые у последнего показательно отсутствуют: статуса интеллектуалов, природы самой культуры, как и ее понятия, и даже антиномии, из которой возникает сама диалектика и в которой она находит свое основание, а именно: как сделать нечто невозможное, но необходимое и в любом случае неизбежное. Даже категоричное решение самого Майклза — перестать делать это — не углубляется настолько в эту проблему, хотя, конечно, предполагает осознание того, что люди продолжат заниматься теорией и культурной критикой, словно бы ничего не случилось.