– Достаньте грифельные доски!

Я увидел, что доски лежат в ящиках парт и, покопавшись в своем, извлек не только доску, но и огрызок грифеля к ней.

– А теперь выполняйте указания доски.

На доске появилась большая полупрозрачная буква А. Через какое-то время А сменилось буквой Б. Я оглянулся, похоже, остальные ученики чертили свои линии поверх предлагающихся букв. Прежде, чем я сообразил, что мне надлежит обовдить линии грифелем, учитель слетел с кафедры с хриплым клекотом, подскочил ко мне, ухватил за ворот рубашки, уткнул меня лицом в парту и натурально отлупил толстой указкой по спине – очень больно между прочим.

– Не лениться! Не ротозейничать! – приговаривал этот светоч педагогики, орудуя указкой.

Я пребывал в таком шоке, что мог лишь возмущенно сипеть. Учитель вернулся к кафедре и хищно оглядел замерший класс. Один из игроков повернулся ко мне, подмигнул и показал большой палец. Теперь я понял почему на них были латы.

Этот ад длился часов десять. Буквы, которые надлежало обводить, возникали все чаще, потом они стали сменяться слогами. Учитель то и дело слетал с кафедры и проводил экзекуцию очередному несчастному, разок досталось даже неписю-переростку. Латников учитель разумно игнорировал. Девочек, он, кстати, тоже указкой не избивал, зато дергал их за косички и стучал бедняжек по голове букварем. Я про себя подумал, что при таком подходе к обучению мальчики, может, и вырастут более стойкими, а вот девочки рискуют вырасти тупыми, все-таки букварь был весьма увесистым. Самым отличившимся, тем, кто перешел уже к словам ближе к концу занятия, а именно паладину и воину, были выданы кусочки бумаги, перья и чернила – на бумаге происходило все то же, что и на грифельной доске, но теперь полагалось писать пером. Я в число первых учеников не вошел, более того, настолько устал и потерял концентрацию, что меня со слогов опять вернули к буквам, и я получил еще одну взбучку от учителя. Как же жаль, что я не могу носить латы! Но сегодня обязательно нужно будет купить какой-нибудь толстый жилет на вате.

Я оказался не очень старательным и способным учеником, поэтому навык каллиграфии получил лишь в конце третьего дня занятий, до того многократно убедившись, что даже очень толстая ватная куртка на подкладке не может серьезно противостоять крепкой деревянной указке. Правда, на два очка выросла выносливость, на два терпеливость и еще по единице капнуло во внимательность и интеллект. Зато, покинув ненавистную школу, я сам написал первое в своей здешней жизни письмо.

«Привет, Ева, можешь меня поздравить – я каллиграф! Хотя не могу одобрить здешние методы преподавания. Со мной уже списался куратор бастардов, с завтрашнего дня начинаем меня дворянить. Как вы там? Бастарды очень вам жизнь портят? Большой привет всем нашим. Врагов наших тут никого пока не видел, похоже, не очень-то нас разыскивают. Почерк у меня пока, конечно, паршивый, еще и кляксы, но, надеюсь, ты разберешь, что здесь написано. Скучаю. Нимис.»

Пока писал, каллиграфия до тройки добралась.

Моего куратора звали Ратон16, и он-то как раз оказался варлоком пути, 142 уровень. Не доверяю я с некоторых пор этому классу… Мы встретились в таверне, где Ратон основательно закусывал, сидя перед в окружении не менее шести мисок, полных всякой всячины.

– Пардон, – сказал он, дожевывая куриную ногу. – Совсем с тобой замотался, толком ни пожрать, ни поспать…

– Со мной? – удивился я.

– А с кем еще? Тебя же сколько раз по всей империи таскать придется? А знаешь, как нам портальные камни достаются? Только через квесты от Архиварлока Аммельского, а он, извращенец, любит большие числительные.

– В каком смысле?

– Двести хвостов зеленых ящериц, например. И полторы сотни черепов лупицианов. А как насчет пяти сотен глаз сколопендры, а?

– А сколько глаз у сколопендры? – спросил я.

– Два! Это же не пауки какие-нибудь. Так что последние пару дней выдались хлопотными, остается лишь радоваться, что нужны только порталы отправки, а не приема.

– А в чем разница?

– Отправка – это портал, который я вызываюю – и мои согруппники вместе со мной летят, ну, если они они , конечно, уже бывали в локации, в которую ведет портал, иначе он будет для них неактивным. А вот если я в одном месте, группа – в другом, и я вызываю ее к себе – для этого нужны другие камни, они кровавей достаются. Но есть и хорошие новости, в трущобах Шоана – эпидемия холеры.

– Это хорошая новость? – осторожно спросил я.

– Лучшая для того, кому срочно нужно четыре очка милосердия набить. И, возясь с переполненными ночными горшками, можешь утешаться, вспоминая о моих пятистах глазах сколопендры. Надеюсь, ты не очень брезгливый. Впрочем, в тамошних холерных бараках от брезгливости в любом случае быстро излечивают.

Я не стал ему рассказывать, что и в реальных больницах, если провести в них всю жизнь, брезгливостью особо не разживешься. Портал варлок открыл в небольшом переулке, «дабы народ не смущать», и мы оказались в Шоане, с которым я пару недель назад так старательно и надолго прощался.

Район трущоб был ужасен, он тянулся вдоль того, что местные жители чересчур оптимистично именовали рекой: сотни не домишек, а конурок, кое-как слепленных из горелых кирпичей, а то и просто сделанных из наваленных мешков с песком и листов ржавого железа. Между этих, с позволения сказать, жилищ, бродили жалкие фигуры, наряженные в немыслимое отрепье, чумазые дети копошились в речной грязи, один карапуз на моих глазах отобрал у мимо пробегавшей лишайной собачки какую-то пакость и быстро засунул себе в рот. Удивительно, что эпидемия холеры тут не продолжается круглогодично.

Холерный барак был длинным и одноэтажным строением с осыпающейся штукатуркой, замученный целитель-непись, услышав, что я – волонтер, направил меня к санитару, который отвел меня в кладовку, выдал клочок вонючей мешковины, деревянную швабру и собранное гармошкой жестяное ведро. Ратон к тому времени давно испарился, прижимая к носу платок. И я его не винил.

Больные лежали в палатах и в коридорах, в основном прямо на полу, на тонких подстилках, которые с точки зрения гигиены разумнее было бы немедленно сжечь. Холерные стонали, их несло в оба конца, запыхавшиеся же целители, как я заметил, лечили страждущих не магией, а грелками и травяными отварами. Вода из насоса текла ржавая и пахла железом, но это был далеко не самый худший запах из царящих в бараке. Я бродил со своей шваброй, паршиво убирая все, что требовало самого срочного убирания, потом меня подрядили разносить выздоравливающим липкую серую кашу в жестяных мисках, а когда обед закончился, я снова вернулся к тряпке. Иногда в барак забегали игроки, чаще всего паладины, жрецы и друиды, быстренько лечили десяток-другой пациентов и смывались, видимо, квесты делали. От друидов пытались отползти даже те больные, которые до того вообще не подавали признаков жизни: прославленная друидическая лечебная магия была хорошо известна и тут, мало кому понравится, когда тебя пронзают насквозь десятком веток пусть даже с самыми благими намерениями. Должен, однако, отметить, что никто из больных противу ожидания так и не умер, всякий завалившийся к нам полутруп, полежав на подстилке в судорогах пару часиков, потихоньку переставал вопить, с аппетитом полдничал и уходил на своих ногах, уступая место следующему страдальцу. Последнее, пятое очко милосердия капнуло мне, когда я протирал мокрой тряпкой жирную старушку-матершинницу, которая успела проклясть всех здешних коновалов (и меня в первую очередь) до седьмого колена. Сдав санитару орудия своего милосердного труда, я вырвался на свободу, и даже прокопченный воздух ночного Шоана показался мне сладостным.

Здешняя ночлежка была еще хуже, чем ноблисская, но воды я там все-таки раздобыл, целых два кувшина.

***

– Вот, – сказал утром Ратон, протянув мне большой увесистый сверток, – только что от прачки, один из моих личных парадных костюмов. Ты разберешься как его надевать, или нуждаешься в ассистенте?