Дочитала она письмо, и даже слезы на глаза навернулись. Запомнилось оно ей от строчки до строчки, и полюбила она юношу, что пожертвовал всем ради служения Родине.

Потом поженились они, и в положенный срок родился у них сын, мой друг и спутник Нам Бо.

А дело было вот как: отца Нама, сельского учителя, послали к здешним столярам да плотникам с особым заданием. В сороковом году — хоть Наму и было тогда шесть лет, но он прекрасно все помнит — дед посадил его как-то себе на плечи, и пошли они к общинному дому поглядеть на флаг. Там на площади у ворот над верхушкой высокого дерева шао развевался на ветру красный флаг с серпом и молотом. Все, кто плыли на лодках вверх и вниз по реке, видели издалека это возвышавшееся над зубчатой зеленой стеною садов огромное древнее дерево, испокон веку наполнявшее всю округу шелестом своих листьев, сливавшимся с плеском волн. Северный ветер гнал купы облаков по бескрайнему прозрачному и синему небу. Флаг алел посреди неба, точно красный огонек. Его еще в полночь водрузил на верхушку дерева отец Нама вместе с друзьями-плотниками.

Красный флаг этот остался в памяти Нам Бо как путеводная звезда, светившая ему всю жизнь. В том же году отца Нам Бо арестовали и сослали на остров Пуло-Кондор[21]. О нем у Нама осталось совсем мало воспоминаний; но, странное дело, с годами они не стерлись из памяти, а становились яснее и ярче. Прошло четыре года, и отцу с товарищами удалось бежать с Пуло-Кондора на плоту, отданном на волю ветра и волн. Он вернулся домой в ненастную ночь, на дворе уныло шумел дождь. Спавший уже Нам вздрогнул от долгого поцелуя и чьего-то дыхания, согревшего его щеку. Еще не сообразив, кто это, он не хотел отрываться от горячих ласковых губ, поднял руки и, обняв склонившегося над ним человека, крикнул невольно:

— Папа!

Широкая ладонь накрыла его рот.

— Тише, сынок.

Через минуту он сидел на коленях у матери, обнимая за шею отца.

— Тебя, малыш, называют сыном коммуниста, — тихонько говорил отец, — даже в школу не принимают, правда? Не горюй, вот подрастешь годика через три, пошлю тебя учиться в Россию…

Той ночью он впервые услышал о стране Ленина, было ему тогда десять лет.

Теперь младший брат его, переехавший вместе с отцом и матерью на Север, воплотил в жизнь заветную мечту Нама — он учится в Москве.

Однажды летом отца пригласили в Советский Союз на отдых, и они встретились с братом. Тот потом прислал Наму длинное письмо — семь страниц, исписанных убористым почерком. Упоминалось в письме и о том, как отец когда-то давным-давно, вернувшись с Пуло-Кондора, обещал послать Нама учиться в Россию. «Этого сопливца, — подумал Нам Бо, — тогда и на свете не было, а пишет так, будто старший из нас он, а не я. И смех, и грех!» К письму приложена была фотография: трое людей стоят у мавзолея Ленина. Отца не узнать — в пальто до колен и в кепке, одной рукой обнимает за плечи сына, другой — русскую девушку, его подругу по институту.

— Вот счастье привалило! — радостно воскликнул молчавший прежде Ут До. Снова вспыхнула на миг спичка. И я увидел: он опять сидит, поджав ноги, в качающемся гамаке.

— Попади я на Север, — сказал Ут, — первым делом пошел бы к дедушке Хо. Ну а в Советском Союзе — сразу к Ленину. Раздобыл бы их фото, увеличил и повесил потом у себя в доме, пусть дети и внуки мои глядят.

Глубоко затянувшись, он снова откинулся в гамаке.

— И-и… еще-е… я-я… бы… — продолжал он, посасывая сигарету. Послушаешь — чуть ли не собрался уже в дорогу.

Мысленно он, наверно, и впрямь отправился в путь. Сигарета его, то алея, то исчезая в темноте, мерно попыхивала клубами дыма, точно паровозная труба, а стояки, к которым был подвешен гамак, поскрипывали, как весла в уключинах. И вдруг я почувствовал: обуревавшая его радость передается и мне.

А Нам Бо — сегодня впервые он раскрыл передо мной душу. Ведь больше месяца шли мы с ним вместе; сколько раз во время досуга, когда скука, как говорится, жалила до смерти, я старался завязать разговор, выведать о нем хоть что-то, но был он скуп на слова. Быть может, сегодня, простившись с любимой, он хотел задушевным разговором с друзьями рассеять свое одиночество? Шел второй час ночи, меня давно клонило в дрему, а он все говорил и говорил…

Проводив отца с матерью и братишкой до парохода, который увез их на Север, Нам Бо из Каоланя спустился на утлой лодчонке в Миань. Там поселился он у старого Бая, мастерившего ручные мельницы. Бай был последователем буддийской секты хоахао и, как все его собратья, никогда не стриг волос и поклонялся красному полотнищу[22]. По его словам, красное полотнище это было знаменем Революции. Он отмежевался напрочь от реакционеров и сына своего отпустил в отряды защиты Отечества[23].

— Там-то, в Миане, — сказал Нам, — я и столкнулся с этим Ба, нынешним начальником полиции.

— Да ну? — удивился я.

Дело вот в чем: вчера Шау Линь говорила, будто у Нама с шефом полиции какие-то счеты; я полюбопытствовал, какие именно, и она начала было рассказывать, а потом вдруг раздумала. Такова уж их женская натура! Теперь, услыхав его слова, я вдруг почувствовал: спать мне совсем расхотелось. Я повернулся на другой бок, опять закурил, свесил ногу к земле и, оттолкнувшись раз-другой, раскачал посильнее гамак. В конце концов я боком задел Нама — это и было тайной моей целью: пусть, мол, видит, что я не думаю засыпать, слушаю с увлечением его историю.

В тот год регулярные части Нго Динь Зьема нанесли урон отрядам хоахао, которыми командовал Нам Лыа, и здорово теснили их. Нам Лыа пришлось оставить район Кайвон и бежать в беспорядке с остатками своих войск. Зьем хотел, чтобы вооруженные силы хоахао вошли в регулярную армию, а руководство секты стремилось любой ценой сохранить их, как было когда-то при французах. Бежавшие отряды хоахао осели в деревнях, расположенных в глубине Тростниковой долины, куда войска Нго Динь Зьема еще не успели добраться. Отряды хоахао строились на основе личной власти, чуть ли не по-семейному. Кому удалось сколотить силой взвод, становился взводным, кто умудрился набрать роту, командовал ротой, и так — сверху донизу. Это было воинство религиозных фанатиков, невежд и бродяг. Они хотели опереться на народ, оставаясь закоренелыми мародерами, намеревались сопротивляться неприятелю, не изжив капитулянтства.

Рота, которой командовал Ба, расположилась на постой — пять-семь солдат в каждом доме — по обе стороны канала. Сам Ба облюбовал для себя большой дом посреди хутора, но частенько захаживал к старому Баю: он положил глаз на младшую дочь старика. Ут Хао — так звали ее — была в самом расцвете девичества. Здесь-то, у старого мастера, Нам и столкнулся впервые с Ба. Было тогда ротному под сорок — сам дородный и рослый, в черном мундире, на одном боку здоровенный револьвер в кобуре, свисавшей до колен, на другом — длинная сабля; выходец из главарей воровской шайки, орудовавшей на вокзалах, он пялил на окружающих вечно налитые кровью глаза, во всю грудь татуировка — оскаленная тигриная морда, на запястье наколка: 20/10/1920 — дата его рождения. Дыша винным перегаром, выкатив зенки, мутные и красные, как у уклеи, он схватил Нама за плечи:

— Экий здоровый парнище, почему не в солдатах? Хочешь к нам? Давай, я тут главный! Беру тебя в меньшие братья.

Наму как раз и дано было такое партийное поручение, он ждал лишь подходящего момента. Ясное дело, Нам сразу кивнул: согласен, мол.