— Завтра все пойдете на посадку бобов и закончите ее.

— А вы, отец, что собираетесь делать?

— Я? Я пойду перепахивать то самое поле в семь сао. Что еще остается делать? Рисовая рассада сейчас отменно хороша.

Итак, завтра утром отец перепашет поле! Что же делать? Тхай, подружка, где ты?

Наступил вечер четырнадцатого дня седьмой луны. Медовые лепешки, слепленные по пару, развешаны на веревке возле стены. Мэн встретили недовольными возгласами:

— Почему опаздываешь? Или к твоим ногам сладкие лепешки прилипли?

— Еще никого нет, а вы говорите, что я опаздываю.

— Ничего себе дисциплинка у членов Союза трудовой молодежи…

Камыш, которым устлан помост, потрескивает под ногами юношей и девушек. Мать Мэн ушла в дом, опустила полог и потушила лампу. Дом освещает лишь свет луны, который, проникая через бамбуковую плетенку, играет на пологе круглыми серебряными бликами.

А снаружи доносятся смех и голоса. Сестрица Ханг, высунув голову из-за своего темно-синего полога, чуть заметно улыбается.

Товарищ Тэн выкрутил оба фитиля керосиновой лампы, но она все равно светит очень тускло. Написав последнюю цифру, Тэн отложил карандаш.

— От нашего селения надо послать одного делегата на собрание молодых активистов уезда. Я сейчас зачитаю, какие требования предъявляются к делегату.

Лонг слушал, укоризненно качая головой.

— Если предъявляются такие требования, то мы никого не сможем послать. В нашем селении такого человека нет…

— Давайте посмотрим внимательнее.

— Тхэн, наш группорг, уже получил решение из уезда.

— Да, все это так, — медленно проговорил чей-то голос.

На мгновение воцарилось молчание. Нян заерзала, оправила платье.

— А если послать Мэн? — спросила она.

Нян была одной из самых старших в группе. Ее поддержали:

— Правильно!

— Пошлем Мэн, не ошибемся.

— Я тоже согласен, но…

Вдруг послышался громкий голос:

— Это еще надо обсудить.

Голос принадлежал Лангу. Нян тотчас же подняла руку и взяла слово:

— Я расскажу об успехах Мэн.

И тут все увидели, как Мэн застучала ладошкой по плечу Нян, останавливая ее. Нян, которую прервали на полуслове, схватила Мэн за руку, двадцать загорелых пальчиков крепко переплелись. Замерцало пламя лампы, задрожали ее отсветы на стене.

Мэн остановила Нян потому, что не хотела, чтобы та рассказывала о ней. То, что сделала Мэн, ничтожно мало для члена Союза трудовой молодежи.

— Не надо, перестань! К чему это, Нян? — говорила Мэн. — Я предлагаю…

Но Нян перебила ее:

— Дай мне высказаться!

Пока они спорили, поднялась Тхай. Девушка, ни у кого не спрашивая разрешения, сказала, перекрывая общий гул своим громким голосом:

— Наша Мэн уже выучилась грамоте, а все равно продолжает учиться. Что же до ее работы во время борьбы с засухой, то я недавно встретила отца Мэн, и он мне сказал: если бы не Мэн, семье пришлось бы совсем плохо в голодные месяцы перед урожаем. Многие последовали ее примеру, и теперь все благодарны нашей Мэн. Разве этого не достаточно, чтобы послать Мэн в уезд на молодежный актив?

— Дайте мне сказать…

— Нет, я еще не кончила, — отвечала Тхай. — А сколько людей не верили Мэн и хотели ее разубедить? Она не поддалась на уговоры. Вспомните, сколько говорилось про нее едких, как уксус, слов, но наша Мэн твердо стояла на своем. Если сравнивать то, что она сделала, с делами всего уезда, то ее заслуга невелика, но если учесть успехи нашего села, то Мэн достойна быть делегатом на активе.

Мать Мэн уже давно лежала в постели и прислушивалась к голосам, доносившимся снаружи. Когда же она услышала заключительную фразу Тэна: «Ну, Мэн, готовься завтра пораньше отправиться в уезд», мать не выдержала и громко сказала:

— Разве можно отпускать девушку одну в уезд к чужим людям? Пусть Тэн идет вместо моей Мэн.

На помосте кто-то сказал:

— Вот видите! И из дому ее не отпускают, как же мы можем посылать Мэн?

Прошло больше двадцати лет с той поры, как мать Мэн выдали замуж, но она еще ни разу не была в уездном центре. Ей казалось, что там все осталось по-прежнему и стоит только девушке с гор появиться в уездном или провинциальном центре, как к ней сейчас же начнут приставать мужчины. Мать не знала еще, что все то, что рождало рознь между людьми гор и жителями долин во времена господства колонизаторов, ушло навсегда, кануло, как говорится, в морскую пучину. Люди гор бывают теперь не только в уездном и провинциальном центре, но даже и в самом Ханое.

Тхай, Тхэн и Нян рассказали обо всем этом старой женщине, и та наконец согласилась отпустите дочь. Собрание продолжалось. А мать Мэн шептала, закрывшись веером из пальмовых листьев:

— Если человек прилежно трудится для своей семьи и своего селения, его приглашают в уезд. Так и должно быть, так велят революция и почтенный Хо Ши Мин!

Луна торопливо удалялась к западу, как бы указывая дорогу Мэн.

Ранним утром, когда из-за горы еще не выплыло пунцовое светило, Мэн вышла из селения. Концы ее пояса цвета индиго доставали почти до самых пят, сбоку висел мешочек, в котором лежал вареный рис, завернутый в чистый белый платок.

Сестрица Рисовая рассада и братец Ветер весело провожали ее в путь.

Перевод Н. Никулина.

Каждый год в конце весны распускаются цветы железного дерева. Распустившись, они вскоре осыпаются, падая вниз, как тяжелые капли дождя. Миллионы крошечных нежно-белых лепестков, мелких, как полова, летят, застилая небо, и покрывают землю в лесу плотным ковром, оседая на поверхности больших камней и в густой листве. Лес железных деревьев простирается на сотни метров, и, когда разом осыпает он свои цветы, глазам открывается величественная картина запустения, подавляющего своей грандиозностью. Здесь, на склонах гор Чыонгшона, цветы осыпаются при каждом порыве ветра, и от этого шороха, отвечающего каждому порыву, издали кажется, что лес аукается и что-то шепчет.

Когда-то в ту самую пору, когда распускались цветы железного дерева, жители сел возле реки Авынг начинали праздник. Три села — каждое стоит на одном из рукавов Авынга — граничат друг с другом, но в каждом живет другое племя. Весной совершалось жертвоприношение небу. Люди из трех сел собирались вместе, и начиналась торжественная церемония праздника — отсекали голову тому, кого приносили в жертву, и горячей кровью орошали воды реки Авынг. Каждый год села поочередно выделяли человека для жертвоприношения. Очередность эта соблюдалась свято, и если бы какое-нибудь из племен нарушило ее, это посчиталось бы клятвопреступлением и мести не было бы конца. Никто не знал, с каких пор существовал этот обычай — отрубать головы. Обычаи на Чыонгшоне вечны, как горы, суровы, как камни, и жестоки, как джунгли. Так и шло: каждый год приносили в жертву человека, и, наверное, сколько лет было реке Авынгу — столько голов над ним упало. Казалось людям, что темные струи реки пахнут кровью.

Революция покончила с этим обычаем. Жители трех сел поклялись не нарушать единства и уже сообща ковали мечи, обмазывали стрелы ядом, охотились на тигров, вепрей и защищались от врагов — тэев. Враги доходили до самого Авынга, уничтожали горные поля, сжигали дома на сваях, убивали женщин и детей. Жители трех сел стреляли по врагу, отрубали врагам головы и бросали их в волны Авынга, возвращая ему свой вековой долг.

А когда покончили с тэями, пришли американцы, они нашли на карте и обвели красным карандашом место слияния трех рукавов. Их самолеты сбрасывали бомбы, обстреливали села, убивали людей, распыляли отравляющие вещества и губили лес и травы. Поля маиса и батата, рощи кокосов и бананов — все погибло, вместо деревьев теперь вырастали карлики, цветы появлялись без тычинок, плоды — без мякоти и к тому же самых невероятных, чудовищных форм. Тогда жители трех сел вновь поклялись: все вместе бить врага, бить до последнего, и вражьей кровью досыта напоить волны Авынга. Самой большой гордостью трех племен на Авынге было то, что ни тогда, в эпоху восьмидесятилетнего господства тэев, ни теперь не платили они налогов и не давали риса врагу, ни один человек не надел вражью форму и не взял в руки его оружие. Старики в селах, ударяя в гонги, заклинали внуков: «Кто пойдет за чужаками, станет врагом племени, врагом рек и гор, и да будет сброшен нарушивший клятву в воды священной реки!»