Дождя уже не было, когда он кончился, Кха не заметил. Пленным приказали выходить, лучи фонариков забегали по пещере. Капитан медленно поднялся.

«Какой же я герой, если не попытаю счастья и не найду способ отсюда выбраться. В побеге нет ничего позорного». Он не пошел, как прежде, рядом с Мамом, а нарочно задержался и пристроился сзади. Луна светила совсем тускло, и, когда проходили через густые заросли, капитану удалось незаметно ускользнуть в тень. Потом он спустился в расщелину и пополз.

В назначенный пункт пленные прибыли среди ночи. На поверке одного не досчитались. Командир роты Шау еще не знал имени того, кто бежал. Когда пленных выстроили на перекличку, он увидел Мама.

— Шау, — сказал ему тот, — бежал Дао Ван Кха из нашего села, мы с ним вместе сидели в пещере, когда пережидали дождь, он еще говорил, что тоже знает тебя.

Шау выслушал его молча, а настойчивый голос внутри твердил: «Значит, враг улизнул!»

Шау усмехнулся.

— Куда же бежать — здесь выхода нет. Если мы не поймаем его, пропадет один в лесу. Глупо!

Когда пленных повели в бамбуковую хижину ужинать, Мам услышал, как Шау сказал конвоиру:

— Как только поедят, идите спать. Дневальный уже назначен. А утром, пораньше, начнем поиски.

Прошло около получаса после того, как Мам поел и выкурил две сигареты, которые им раздали за ужином. Он дремал, когда снаружи послышался чей-то приглушенный голос:

— Поймали! Спасибо, товарищи. Думали, далеко уйдет, а он заполз в окоп к зенитчикам…

В соседнем отсеке загорелась контрольная лампа. Капитан Кха со связанными руками, весь облепленный грязью, стоял, опустив голову. Ему не нужно смотреть, он и без того хорошо знал, кто сейчас сидит перед ним. Стыд и ярость душили его. «Ты капитан, и я капитан. Мне незачем тебе кланяться. Лучше смерть, чем позор. Стреляй, ну чего ты ждешь, стреляй же!» Криво усмехнувшись, он поднял голову и с вызовом взглянул в лицо Шау. Сейчас на него посыплется град ударов, а потом автоматная очередь… Взгляды скрестились. Капитан Кха едва устоял на ногах, тщетно он пытался опереться на створку полуоткрытой двери. Шау приказал снять с него веревки и велел ему сесть на деревянную колоду, служившую стулом, по другую сторону бамбукового стола.

— Зачем ты пытался бежать? — мягко сказал он. — Видно, ты не знаешь или не веришь, что Фронт[42] щадит таких, как ты…

«Нечего тянуть, к чему все эти слова, хочешь убить, так лучше убей сразу!» — прочел Шау в глазах, впившихся в него. Пальцы Шау задрожали, но он постарался взять себя в руки: «Если тебе дана вся полнота власти, то во имя дела революции ты должен уметь превозмочь свои чувства».

— Ты, конечно, ожидал, что я стану мстить, буду унижать тебя, поэтому и бежал, — медленно сказал он. — Но это не так. Когда-то я действительно думал: «Отомсти! Жизнь твоей сестры загублена, твоя семья опозорена… Если ты не отомстишь, тебе не пристало жить, не пристало называться человеком…» Но вот уже почти десять лет я в революционной армии, за это время на многое стал смотреть по-иному. Да, семья моя опозорена. Но ведь нет большего позора, чем потерять родину. Жизнь моей сестры загублена, и я не могу не страдать. Но на долю моих соотечественников выпали страдания и горе неизмеримо большие… Да и мало найдется таких мужчин, кто ни в чем не виновен перед женщиной…

Капитан Кха едва сдержал вздох облегчения, он боялся поднять глаза от стола.

Шау налил из термоса в кружку горячего чаю и протянул капитану. Тот взял ее прямо из рук, пробормотал «спасибо», но к чаю не притронулся.

— Закури, — предложил Шау. — Тошно тебе, наверное, сейчас. Покури, а потом иди поешь, ты ведь голоден. Завтра или послезавтра увидимся снова, времени впереди много. Ну, а то, что ты сам пошел в сайгонскую армию, это твоя ошибка…

Они молча курили. Задумчивый взгляд Шау, прямой и искренний, был устремлен на капитана. А капитан не отрывал мрачного усталого взгляда от огонька лампы. Кружка с горячим чаем давно остыла, сколько сигарет он выкурил — он и не помнил…

Наконец он поднял голову:

— Я виноват перед тобой, Шау. Тогда я…

Шау протестующе махнул рукой:

— Да, ты ударил меня, но это ничто в сравнении с тем унижением, в которое повергли нас враги, заставив вьетнамцев пойти против своего народа. Твой проступок передо мной я уже забыл, и незачем об этом думать. Я хочу только, чтобы ты осознал свою вину перед родиной…

По другую сторону бамбуковой перегородки лежал, прислушиваясь, Мам. Те двое замолчали. Мам долго ждал, надеясь услышать еще что-нибудь, и незаметно задремал. Когда он проснулся, лампа все еще горела. Мам не знал, о чем они успели переговорить за это время. Он хотел было приподняться и заглянуть за перегородку, но несколько рук тут же протянулись к нему и заставили лечь. В этот момент голос капитана, хрипловатый и слегка подрагивающий, тихо, но отчетливо произнес:

— Не думал, что когда-нибудь увижусь с тобой. Если бы мы встретились немного раньше…

Те же самые руки, которые только что удержали Мама, теперь легонько подергали его за волосы, словно спрашивая, все ли он хорошо слышал.

В эту ночь многие из пленных не спали…

Перевод И. Зимониной.

Чем дальше, тем у́же, тесней становилась извивавшаяся змеей протока. Крупные листья кустистых пальм[43], спутанные клубки вьющихся растений, которые свисали с наклонившихся почти к самой воде деревьев, то и дело шурша задевали навес лодки. В кромешной тьме стоял нескончаемый комариный звон, монотонно плескалась вода под размеренными взмахами весел. Молча, сосредоточенно греб старый Тхать Нук, и убаюканная лодка, казалось, скользила куда-то в темную глубину, забирая то вправо, то влево, чтоб избежать голых сухих ветвей кустарника и корней деревьев, выступавших из воды, и тогда мне еще страшнее становилось от непомерно больших, навыкате глаз Тхать Нука, старого лодочника-камбоджийца.

Я попал, что называется, в положение человека, оседлавшего тигра. Сойти на берег или вернуться в Линькуинь — деревушку, откуда мы выехали, не было уже никакой возможности.

В Кампонгспы я наконец сбросил с себя солдатскую форму и переодетым дошел до Такео; мне необходимо было попасть в Тиньбьен, но я не рискнул выйти на шоссе и вынужден был больше месяца пробираться через джунгли, так я оказался здесь, в этом глухом краю, рядом с вьетнамо-камбоджийской границей. Не знаю, спасло ли меня какое-то чудо или непреодолимое желание жить придало мне сил, только я вынес все — голод и жажду дневных переходов и кошмарное ощущение затерянности в ночных джунглях.

Черные глянцевитые тела кобр, с вкрадчивым шуршанием скользящих в густой листве, зловонный гнилостный запах, приносимый резкими порывами ветра, которые внезапно налетают на вас среди безжизненной тишины полуденных джунглей; деревья-исполины, чьи стволы под силу обхватить разве что доброй дюжине мужчин; от покрытых наростами, скрюченных, как щупальца спрута, корней веяло такой жутью и напоминанием о растениях-людоедах, что я, втянув голову в плечи, бежал без оглядки; рык тигра в слепой черноте ночи, треск деревьев, ломаемых стадом слонов на другом, невидимом берегу ручья, вселяющие ужас пронзительные крики гиббонов, отрывистые вопли обезьян, созывающих стаю, мерцающие огоньки — глаза выслеживающего добычу зверя…

Угроза, таившаяся в девственной чаще, наполняла меня всего, от макушки до кончиков пальцев, трепетом, животным страхом, какой, наверно, тысячелетия назад испытывали наши предки в своей незащищенности перед природой; но этот страх, преследовавший меня все время моего единоборства с лесом, оказался ничтожным по сравнению с тем ужасом, который охватил меня сейчас, когда я оказался один на один с этим стариком.