Кан посмотрела на своего командира снизу вверх и залилась счастливым смехом. Вдруг она порывисто обняла Хыонг и прижалась к ее плечу, чтобы спрятать лицо, горевшее то ли от радости, то ли от смущения. О небо! Да она сущий ребенок! Посреди дороги лезет обниматься, будто с милым на свидании. Хорошо еще, вокруг никого нет. Хыонг стало не по себе. Она отстранила от себя девушку:

— Все из-за тебя! Из-за тебя я бой прозевала! Нечистая сила! Я так зла на тебя, так зла!

В голосе Хыонг звучали сердитые нотки. Кан подняла голову. Похоже, что командир и вправду сердится. И вдруг отчетливо увидела две блестящие капельки на щеках взводного, две слезинки. Но Хыонг уже повернулась к ней спиной:

— Ладно, пойдем быстрей, а то вдруг опять налетят…

И командир взвода Хыонг быстро зашагала вперед, смахнув слезинки рукой.

Перевод И. Глебовой.

Вот уже пятую ночь сержант милиции Нгуен Тхи Чанг, ненадолго забывшись сном, просыпается в половине второго или в два и ворочается до самого рассвета. Сколько дум и мечтаний может обуревать женщину в двадцать пять лет!

Медлительный ручей, наполняющий своей водой бассейн для купания позади дома, журчит почему-то особенно громко в такие часы. Одинокий крик хамелеона, укрывшегося где-то в ямке около столба, который подпирает крышу, заглушает равномерное дыхание или невнятное бормотание во сне, доносящееся из соседней комнаты, где спят воспитанницы. Порывистый северный муссон дует со стороны древних заповедных джунглей, он приносит капли дождя, которые оседают на высоких раскидистых деревьях шой и мо, стучат по листьям пальм. Все это давно уже стало привычным для сержанта Чанг. Она осторожно выбралась из-под одеяла и вывернула побольше фитиль керосиновой лампы на столике возле постели. Накинув на плечи ватную форменную тужурку, она вытащила из стопки книг свою тетрадь в ярко-зеленой пластмассовой обложке и в который раз задумалась над письмом к мужу (они совсем недавно поженились, а теперь он там, где идут бои). Сержант никак не могла дописать письмо.

На этом письмо обрывалось. Чанг, сжав губы, сняла колпачок с авторучки, сильным нажимом попробовала перо и хотела было перечеркнуть все написанное пять ночей назад. Но и на этот раз снова отложила ручку в сторону. Скрестив руки, она уткнулась лицом в стол, ее округлые плечи задрожали от рыданий.

Да, трудно и вообразить, что такое могло случиться: когда Чанг в радостном настроении дописывала последние строки своего письма, ей вдруг сообщили новость, от которой она выронила авторучку. Ей сказали, что воспитанница Сюен сбежала из колонии.

Конечно, для Чанг, которая не первый год работала с трудными подростками, не было новостью, что из промышленного общеобразовательного училища-колонии, случается, убегают воспитанники. Но ей становилось не по себе, когда она думала о сторожах, которые не первый день, все искусанные прыгающими пиявками, прочесывают лес, продираясь через колючки и переходя вброд ручьи. И у Чанг просто болела душа, едва она вспоминала о Сюен: а вдруг ее ужалила ядовитая змея или растерзал хищный зверь? И хватит ли у нее сил вытерпеть голод и холод?

Кроме того, ей, сержанту милиции и классному воспитателю, придется держать ответ перед дирекцией колонии, а члену партии товарищу Чанг еще и отвечать перед парторганизацией. А что она теперь напишет мужу, который сражается против агрессоров? Но все это бледнеет перед укорами собственной совести, всю жизнь она будет винить себя за искалеченную судьбу этой юной девушки. Что, если беглянка опять примется за старое, опять собьется с пути? Опыт показывает, что это случается почти с каждой из бежавших.

Чанг попыталась было отогнать эту мысль. Но чем больше старалась она не думать о таком исходе, тем настойчивее одолевали ее мучительные думы. Может, Сюен сейчас сладко спит под боком у матери, а может, слоняется по Ханою? Видно, она бродит где-нибудь в центре города, по берегу Озера Возвращенного Меча, или задремала в каком-нибудь бомбоубежище либо на каменной скамейке парка?.. А что, если девушка прибилась к банде воришек, снующих среди пассажиров, которые ожидают поезда на ханойском вокзале, или же попала в лапы какого-нибудь спекулянта-контрабандиста, а то и рецидивиста, бежавшего из мест заключения? Нет! Не может быть! Неужели пошли прахом целых три года труда работников колонии и ее собственные старания?

Сидя за столиком, Чанг не заметила, как задремала. Ее разбудил осторожный скрип за дверью. Что это, сон или явь? На столике лежали пять апельсинов… Кто-то положил их прямо на неоконченное письмо, пять больших золотистых шаров. За створками двери мелькнула чья-то тень.

Чанг вскочила и, схватив карманный фонарик, бросилась туда, откуда донеслись торопливо удаляющиеся шаги. Луч фонарика осветил тоненькую фигурку, прижавшуюся к двери, что вела в спальню девушек.

— Кто здесь? Сюен, это ты? — окликнула Чанг.

— Да. Это я… я.

Дотронувшись до холодной руки Сюен, Чанг накинула на плечи девушки свою ватную форменную тужурку.

— О небо! Ты давно здесь? Почему сразу же не пришла ко мне? Ладно, пойдем в мою комнату, там потеплее, а то здесь мы девочек разбудим.

— Я тут уже с шести часов вечера, но боялась идти к вам. Хотела переночевать в комнате для посетителей, там сейчас никого нет. Да заснуть не смогла. Через забор увидела у вас в окне свет и подумала, что вы не спите, вот я и…

Указав на апельсины, Чанг покачала головой, ее осунувшееся от бессонницы лицо было неподвижно. Сюен продолжала, не давая воспитательнице вставить слово:

— Извините, дома у нас ничего другого не было. И мама велела, чтобы я захватила с собой вместо гостинца апельсины. Просим вас принять их. Не отказывайтесь, пожалуйста. Я знаю, что виновата и перед вами, и перед всеми остальными. Если позволите, я вам все сейчас расскажу. Да, все.

И когда Сюен, всхлипывая, прижалась к груди Чанг, то ли от волнения, то ли от радости две прозрачные слезинки покатились по чуть порозовевшим щекам сержанта милиции.

— Случилось это вечером, на третий день после того, как я убежала из колонии, и в последний вечер…

— Последний ли? Ты в этом уверена?

Воспитанница посмотрела на Чанг с укором и мольбой:

— Знаете, как мне сейчас плохо! Дома, когда я сказала, что возвращаюсь в колонию, мама мне не поверила. Теперь я действительно вернулась и хочу рассказать вам все начистоту, а вы мне опять не верите.

— Сюен, дорогая! Если тебе не верят, то виновата в этом только ты, а не я и не твоя мама. Сколько ты мне давала обещаний «в последний раз»? Не припоминаешь? Верят ли тебе люди или нет — это зависит только от тебя. Как бы то ни было, мы, учителя и воспитатели, стараемся верить ребятам. Если бы не было этого доверия, мы вряд ли могли бы справиться со своим делом. Но ладно, продолжай. Что же случилось в последний вечер?

Зимними вечерами темнеет рано, особенно если идет мелкий дождь, похожий на водяную пыль. Еще не было и половины шестого, а на улицах уже зажглись фонари. От ворот Храма Нефритовой Горы к большому универмагу на улице Монетного Двора Сюен пробиралась тропинкой по самому берегу Озера Возвращенного Меча. Здесь не было прохожих, электрический свет едва пробивался сюда сквозь густые, переплетающиеся ветки высоких деревьев. Сюен могла без помехи любоваться чудесной картиной, которая открывалась перед ней. И хотя она бродила по улицам уже третий вечер, все ей казалось удивительным, светящимся, радостным, иным, чем прежде. Все ослепляло ее, рождало какие-то желания, куда-то влекло. Сюен хотелось, как вон та девушка в спецовке, видимо работница, спешить на завод в вечернюю смену. А как подошла бы Сюен, с ее цветом лица и фигурой, желто-розовая шерстяная кофточка гонконгского фасона, выставленная в витрине универмага! Кофточку можно было бы носить и с облегающими шелковыми брюками европейского покроя и со штанами национального покроя из китайского узорчатого шелка, как у тех двух девушек, по виду ее сверстниц, что стоят возле выставочного зала на Приозерной набережной. Правда, Сюен не нравились брюки европейского покроя, носить которые советовала воспитательница. А как хорошо было бы купить тонкую, словно вуаль, нейлоновую узорчатую косынку с цветами и листьями, такую же, как у высокой худощавой девицы, которая неторопливо катит на велосипеде!