— Господин, свекровь при смерти! Пожалейте меня!

— Я приглашу сюда священника из Сайгона. Я женюсь на тебе. Все мои три тысячи донгов, все мое жалованье… — Он на минуту запнулся, внезапно вспомнив об отце. У старой бестии водятся деньжонки, но он все равно любит вымогать…

Увидев, что Кам, зажав губами гребень, укладывает жгутом рассыпавшиеся волосы, он произнес сдавленным шепотом:

— Я буду любить тебя по-особому. Так любил Христос деву Марию, ты ведь слышала о непорочном зачатии. Я сделаю тебя счастливой. Клянусь…

— От меня дурно пахнет. Прошу вас, уходите отсюда поскорее! Матушка! Вам очень больно? Сейчас будет готов рыбный суп.

Больная не отзывалась.

— Матушка, вам больно?

Из-под груды циновок не доносилось ни звука. Он быстро перекрестился рукой, на которой не было кольца, призывая на помощь господа бога.

— Матушка… еще утром вы просили укрыть вас цветной циновкой…

Не дожидаясь, когда она умолкнет, он бросился на нее. Благодаря навыкам, приобретенным в армии, он действовал мгновенно. Перво-наперво он зажал ей рот. Затрещали безжалостно раздираемые женские брюки из грубого шелка, выкрашенного настоем коры дерева сим. На миг ей удалось высвободиться. Тогда он пустил в ход особый прием, быстро нагнулся. Испуганные шумом борьбы, с писком разбежались мыши. Вдруг он взвыл не своим голосом. Нестерпимая боль! Острые редкие зубья старого гребня, сделанного из крепкой древесины хлебного дерева, впились в его глаза.

Женщина бросилась бежать к реке.

На том берегу давно уже закончили чтение по радио детских писем. Передавали музыку. Звучала мелодия, полная могучей любви к жизни и свободе.

А в ее ушах все звенел детский голосок: «В это время карпы еще не ловятся. Но я уже все-таки попробовал карпа».

Она спокойно стояла, пока ее связывали. Она словно ничего не замечала. Детский голосок все не умолкал.

С наступлением осени садки-озерца на соляных разработках вдоль берега моря покрылись корочкой. Алмазным блеском заискрились крупные твердые кристаллики. Чистая голубизна неба лишь слегка замутнена легкой, прозрачной пеленой облаков. Сквозь их нежную вуаль пробиваются теплые, словно умиротворенные солнечные лучи, навевая мысли о вечности природы, мысли, которые всегда приходят мягкой осенней порой. Дружно распускаются осенние цветы, поворачиваясь к морю — туда, откуда веет ленивый ветерок. Пестрые головки цветов покачиваются на фоне серебристой морской ряби. Порывы свежего дыхания необъятного морского простора обдают теплую землю, ласково тормошат усыпанные цветами ветки. Удивительное сочетание алого цвета с уходящей до самого горизонта синью моря придает осенней поре особое очарование.

Здесь, на берегу, молодой парень должен проститься со своей женой. Она стала его женой совсем недавно. Как знать, суждено ли им встретиться вновь? Давно уже миновала прекрасная пора ранней осени. Жена заботливо отряхнула песок с его колен. Они уселись на большом камне. Муж заслонил ее от солнца широким, крепким плечом рыбака и задумчиво сказал:

— Демаркационная линия пройдет как раз через наши родные места.

— Я знаю.

— Знаешь… А что ты еще знаешь?

— Знаю, что нашу общину разделят надвое. Одна часть наша, другая — их. Я останусь здесь, у них. Когда демаркационной линии не станет и ты выполнишь свой долг, ты вернешься.

— А если это будет нескоро?

— Скоро… нескоро… Я буду ждать, даже если ты вернешься нескоро.

Молодожены смущенно засмеялись. Во все времена любовь страшилась разлук. Но настоящая любовь не боится ничего. Муж понимал это, но не мог выразить словами: он лишь ласково теребил обшитый золотой ниткой край женской кофточки, потом спросил:

— Твоя родня что-нибудь наказывала?

— Мать велела передать, что желает тебе добраться благополучно. А еще она сказала, что после того, как ты уйдешь, нам с твоей матерью надо перебираться отсюда в Хойан, там будет полегче. В Хойане у меня полно родни, у моей матери найдется лишняя кровать, а здесь, около самой демаркационной линии, жить будет тяжело.

— Не пора ли нам домой?

— А когда ты отправляешься?

— Скоро я должен быть в своей части.

— Тогда надо идти. Поешь на дорогу и пойдешь.

Оба снова засмеялись. Он смеялся громко, как смеются рыбаки, привыкшие к неумолчному шуму моря. Звонкий смех жены, казалось, улетал вдаль и замирал где-то очень высоко. Она положила руки на колени мужа и задумалась, разглядывая цветы софоры, которая раскинула свои плети на песке. Потом потянулась босой ногой к засохшему цветку, зажала его пальцами ноги и сорвала. Сухие лепестки разлетелись, подхваченные ветерком.

Муж с удовольствием ел, не забывая подкладывать еду жене. Напоследок он принес ей большую вязанку хвороста, а потом уж отправился в путь.

Господин лейтенант, начальник поста номер четыре, отдал богу душу. Он был посмертно произведен в капитаны. На крышку его гроба положили новенькие погоны. Пожилой священник-американец с гладко выбритым подбородком окропил гроб святой водой.

Череп усопшего был раскроен тяжелой подставкой для керосиновой лампы, сделанной из корпуса снаряда, — в таком виде его нашел местный священник и оттащил в церковь.

Вечером по радио на том берегу закончилось чтение писем к родственникам и как всегда зазвучала музыка.

Когда ее обвинили в том, что она вьетконговка и что она вела подрывную работу? Кам и не подумала что-либо отрицать. Она давно уже знала, что с приходом вьетнамских коммунистов исчезнет эта демаркационная линия, вернется ее муж и у нее тоже будет малыш, вроде того, который читал по радио письмо к своей матери.

Но потом ей пришло в голову, что она не должна молча принять их обвинения. Она окинула их презрительным взглядом и сказала так, как могут говорить только истинно свободные люди:

— Я вовсе не коммунистка! И мой муж не толкал меня на подрывные действия. Но разве только вам позволено расправляться с другими? Я тоже могу убивать. Это все, что я хотела сказать.

Они били ее до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Даже в полузабытьи она отчетливо помнила тот последний день и прощание с мужем на берегу моря.

Ее бросили в джип и повезли на расстрел в Куангчи. Они даже не дали ей посмотреть в последний раз на родные места. Река, пристань, доносившаяся с того берега музыка, полная могучей любви к жизни, цветы, детские голоса… вся эта земля, ставшая сейчас пограничной зоной, и эта прекрасная осень посылали ей свой прощальный привет. Прощальный привет человеку, соединившему себя с родиной узами неодолимой любви.

Перевод И. Глебовой.

На свет я появился в деревне Тхыонглао, в темной клетушке, примыкавшей к конюшне богатого помещика. Моя мать была когда-то актрисой, славившейся на всю округу. Завороженный ее красотой и чудесным голосом, помещик купил девушку, чтобы сделать ее наложницей, но потом, боясь своей ревнивой супруги, отдал бывшую актрису в жены конюху.

Так поженились мои родители. Я всегда с жалостью думал, что минуты счастья, которые моей матери было суждено познать, протекли возле этой конюшни. Она рассказывала, что пела от радости, когда узнала, что носит под сердцем ребенка.

— Когда я пою, — говорила она мужу, — мне становится легче.

Как-то вечером родители принялись рушить рис, и моя мать стала напевать народные песни, она и не заметила, что возле дверей собралась толпа. Помещик тоже слушал, спрятавшись в кустах, но госпожа помещица заприметила его там, и ему пришлось с конфузом отправиться восвояси. А моему отцу злая женщина сказала:

— Передай жене, чтоб не смела больше устраивать здесь лицедейство. Иначе я прогоню вас обоих прочь.