— Да ведь люди в Шеоми такие хорошие!

— Конечно, это так. Но ты все же вспомни, как тебе удалось привлечь их?

Суан Фу нахмурил брови, задумался. Но тут же решил просто рассказать все по порядку. А под конец, пожав плечами, добавил:

— Я и сам не знаю, как это вышло. Я пел, рассказывал легенды и сказки, просто я знал, что они любят, и старался это делать, знал, чем они дорожат, и тоже дорожил этим, вот и все. А потом они поверили мне, стали относиться с уважением и назвали своим младшим братом. Правда, мне повезло — я умею петь, а песни мео пою с детства.

— Ну, вот и возвращайся в Шеоми, — рассмеялся секретарь. — Молодец! Тому, кто несет идеи революции горцам, нужно быть именно таким человеком. И знаешь, дело-то ведь совсем не в том, умеет он петь или нет!

— Может, лучше кто другой туда пойдет… — нерешительно сказал Суан Фу.

— А что такое?

— Да как сказать… В общем, Шео Тяй, выходит, мне теперь вроде как племянница. Ну, а она и я… мы…

Но что бы там Суан Фу не рассказывал секретарю, а на следующий день он в рубахе черных мео, в матерчатой шапочке и с ожерельем на шее, перекинув через плечо холщовую котомку, шагал в Шеоми.

Перевод И. Зимониной.

Радостные дни пришли к людям зао, живущим вдоль речки Бегуньи. Речка, ставшая сейчас тихой и грустной, отступила, а на горных полях и делянках вдоль ее берегов воцарилось радостное оживление и суматоха. Поспел маниок, он стоял прямой и высокий, во второй раз выбросив красивые цветы-метелки, а клубни его, которые понемногу уже начали выкапывать, были пухлые, налитые — совсем как ручки младенца. На початках кукурузы из-под верхнего сухого слоя листьев выглядывали крупные и ровные белые зерна, и казалось, будто это чей-то весело улыбающийся рот. Рис в долине, по берегам речки и на горных террасах хоть и не пожелтел еще, но уже источал благоухание, проникавшее даже в самые глухие, отдаленные уголки леса.

Мудро лесное зверье. Вот ведь все подевались куда-то, пока человек пахал, сеял, высаживал рассаду, никого не слышно, не видно; зато теперь, когда плоды труда налицо, звери вернулись и затаились исподтишка, будто воришки. Первыми появились перепелки, щеголяющие в ярком оперении, рано поутру они будили людей своим криком, своими высокими, срывающимися, как у подростков, голосами. А за ними потянулись и кабаны, и олени, и стаи хитрых мартышек, обычно проказничающих на скалах у тихой, степенной теперь речки Бегуньи.

Биен — волостной секретарь — взял дробовик и отправился в уезд, наказав детям, юной Те и своему младшему — Тану:

— Вернусь в полнолуние. Не забывайте ночью караулить поле. В этом году что-то много зверья набежало…

Да, зверья нынче много, особенно кабанов… Гудит, завывает ветер. С грустным стоном поникли листья маниока, в шалаше хорошо слышен их шелест. А враг лесной уже учуял запах маниока и яростно роет землю, подкапывает его клубни. Еще миг — и вот уже он грызет их. Крупные кабаны набрасываются так, что только хруст над полем стоит, а те, что помельче, грызут потихоньку, едва слышно — словно журчит в ручейке вода.

Как-то раз проснулась Те среди ночи в шалаше и слышит — кабан роет землю. Вскочила она, но только ударила в колотушку, как вдруг из-за кустов поднялся во весь рост мужчина и с досадой воскликнул:

— Ну вот, спугнула добычу!

Тан высунул из шалаша голову и крикнул:

— Эй, кто там?

Свет карманного фонарика выхватил из темноты круг, незнакомец вышел из-за кустов и приблизился к шалашу. Он оказался совсем молодым, на тонком продолговатом лице ярко сияли глаза. От парня веяло сыростью и прохладой ночного тумана. Поставив свой дробовик на землю, он тихо сказал:

— Меня зовут Тан А Шан, я из села Миет.

— Ты здесь устроил засаду на кабанов? — спросил Тан.

— Да… Не повезло мне сегодня — только собрался выстрелить, как вы своей колотушкой спугнули кабана. Пожалуйста, не приносите ее завтра сюда.

Вот только всего и было сказано, и парень сразу же ушел. Но потом, что ни ночь, он снова приходил к ним на поле. Придет и затаится, сидит тихо, не шелохнется — будто камень темнеет в кустах. Так прошло больше недели, но кабаны не появлялись. И вот наконец как-то ночью Те сквозь сон услышала выстрел. Попадание было точным, кабан упал, завалившись на бок, хрюкнул раза два и затих. Заряд поразил его в самое сердце.

Кабан оказался таким большим, что Тан А Шан и маленький Тан еле-еле вдвоем подняли его. Потащили тушу домой, тут бы Те и разглядеть хорошенько парня, но как раз в это время вернулся отец — он прошагал всю ночь, чтоб побыстрее добраться к своим. Едва отец показался в воротах, как Тан А Шан схватил ружье и был таков. Огромная кабанья туша с вытянутым рылом и вздыбленной щетиной так и осталась лежать неразделенной посреди двора.

— Испугался меня, — рассмеялся Биен. — Эти парни из Миета все меня побаиваются, ведь им частенько от меня достается. Ладно, разделаю кабана сам, а ты ему отнесешь его долю, Тан.

В полдень Тан понес мясо в Миет. Но когда он вернулся обратно, на коромысле по-прежнему болтались окорока.

— Тан А Шан отказался взять мясо, — рассказывал Тан сестре. — Он сказал, что возьмет только то, что ему причитается за этот выстрел, а остальное — наша доля, твоя и моя. Ой, сколько у него дома оленьих рогов! И даже тигровая шкура! Он и медведей стрелял, и волков…

Про Тан А Шана и в самом деле шла слава замечательного охотника. Да и не только про него одного; у каждого парня в Миете, едва ему исполнялось семнадцать, уже было ружье. Жил в том селе один старик, очень искусный оружейник; принесите ему только стальную пластину, курицу да десять донгов — и через две недели станете обладателем великолепного ружья, ни в чем не уступающего настоящей боевой винтовке. А какие в Миете были охотничьи собаки! Небольшие, поджарые, быстрые, как вихрь, они могли гнать дичь по нескольку часов кряду. Увлечение охотой отучило от многих пагубных привычек — никто из парней в Миете не курил и не брал в рот спиртного, охотничье дело таких пристрастий не терпит. Зато и были здесь парни сильны, как тигры, ловки, как горные козлы, и красивы, как яркие перепела.

Но часто случается, что, увлекшись одним, забывают про все остальное. Так и парни из Миета — только охотой и бредили; днем искали в пещерах помет летучих мышей и жгли уголь из мелии — делали порох, а ночью с собаками отправлялись в лес и возвращались только к утру. Если охота была неудачной, сразу заваливались спать, а если удавалось подстрелить кабана или косулю, пусть даже самую маленькую, то никого не обделяли, всех приглашали пировать, и веселье это длилось долго.

Два села — Миет и Фиен — лежат совсем недалеко друг от друга; оба одну и ту же воду пьют — только Миет выше по течению Бегуньи, а Фиен пониже. Если поглядеть из одного села на другое — видны светлые соломенные крыши.

Однако людям из Фиена весенний урожай подарил по три тонны риса с гектара, а в Миете все съела засуха. Молодежь Фиена всегда занята каким-нибудь делом — то ирригационную систему налаживают, то лес насаждают, то стоки для воды делают, а то за чистоту своего села возьмутся. Вот недавно возле речки установили движок с приводом на десять киловатт, и теперь по вечерам отражаются в Бегунье веселые огоньки электричества. В Миете молодежи тоже много — как листьев в лесу, — но держатся они порознь, словно опавшие сухие листья, — один здесь, другой там. Правда, это не только их вина. Канбо в селе — все равно, что опорный столб в доме, все на нем держится, ну а в Миете как раз очень слабый канбо попался, да вдобавок и председателем кооператива у них пожилой мужчина, тихий, нерешительный, сам что-либо предпринять боится. Ну а если во главе движения не поставить подходящих людей, оно будет как перегруженная телега на подъеме, чуть что — и соскользнуть недолго. И соскользнули, конечно: весной слишком много леса выжгли, скот без присмотра бросили, план ирригации на бумаге остался… А тут еще старые обряды; думали, что уж навсегда с ними покончили, похоронили, можно сказать, ан нет — шаман За Нинь снова их вытащил на свет божий. И теперь что ни месяц, то готовится в Миете большое жертвоприношение.